Охота на кентавра (сборник)
Шрифт:
И уже совсем не используется в НФ разновидность Анимы — Скорбящая мать. На этом список архетипов, постоянно используемых фантастикой, придется закончить.
Что можно сказать в итоге о рассмотренных архетипах? Каждый из них, будучи заимствован из «вечного набора» типов, проходит в НФ свой путь, но к настоящему времени утрачивает свое литературное и психотерапевтическое значение. Как мы могли заметить, часть из них возвращается к исходному состоянию и теряет свое научно-фантастическое значение, другая мельчает, «изнашивается» и начинает использоваться в ироническом смысле. И наконец, третья теряет свою главную способность —
Указывает ли это на кризис нашей научной фантастики? Пожалуй, да. Во всяком случае, удручающее повторение стандартных сюжетных ситуаций говорит в пользу последнего. По-видимому, НФ не «успела» за радикальными изменениями, происшедшими в нашем обществе.
Может быть, и сказывается смена научной парадигмы, которая происходит в настоящее время? Все это тема для отдельного разговора в другой статье.
А пока нам важно помочь начинающим фантастам. Дело в том, что большинство архетипов из «вечного набора» так и остались «не востребованными» научной фантастикой. А ведь между тем их вовлечение «в оборот» дало бы фантастике новые возможности. Но, безусловно, сама фантастика при этом изменится, станет более «мифологизированной», что ли. Но бояться этого не следует, ибо нечто подобное, по мнению психиатров, происходит и с массовым сознанием. Вынужденное принимать на веру современные научные открытия, оно мифологизируется. Но НФ должна и «подобреть» при этом. Могут ли повредить ей такие вечные и гуманные типы, как Скорбящая мать, Христос — искупительная жертва, Блудный сын, Рыцарь Печального Образа, Одиссей-исследователь и так далее.
Мне могут возразить, что и образы эти и пожелания мои наивны. Да, пожалуй. Но всякое искусство, на мой взгляд, тоже наивно.
Именно в излишней технической изощренности и в утрате «наивного», изначального и человеческого смысла — беда нашей фантастики.
Остается пожелать молодым фантастам шире использовать «вечные типы».
Литература — «город обезьян»
Отправляя книгу в долгое путешествие по морю человеческих душ, словно утлую ладью, автор испытывает двойственное чувство. С одной стороны, он проделывает с собой нечто вроде духовной ампутации, а с другой — это способ его существования. И еще — автор не может даже надеяться, что его правильно прочтут и поймут.
И дело тут не в таланте излагать и не в способностях читателя воспринимать. А в том, что литература представляет собой как бы руины, которые каждый раз обживаются заново, она — пустая матрица, которую каждый заполняет своим чувственным содержанием.
Павел Флоренский писал, например, об идее, излагаемой литературно: «…она …моя, мое личное проявление, она не дана в чувственном восприятии и поэтому не может посредством его передаваться». И Гумбольд — о том же: «Никто не думает при известном слове того же, что думает другой».
В этом отношении мне вспоминается древняя арабская легенда о «городе обезьян».
Некий путник случайно попадает в город, расположенный в густом лесу. Он не знает его названия, его жителей, но город вполне обычный: люди торгуют, молятся, ходят по улицам.
Вдруг ровно в полдень люди бросают все — имущество и неотложные дела и в панике бегут из города.
Чувствуя неладное, путник прячется на дереве. Город пустеет. Но через некоторое время пустота заполняется шумом и движением.
Пораженный путник так и остается сидеть на дереве, наблюдая удивительную жизнь «города обезьян», он решает, что спускаться опасно, потому что обезьяны лишь подражают людям, имитируют обычную городскую жизнь.
Но тут он видит второго путника, который попал в этот город только сейчас и ходит по улицам, глядя на жизнь временных обитателей, решив, что попал в настоящий «обезьяний город».
Наступает вечер, проходит ночь, и рано утром, с криком первого петуха, обезьяны как по команде бегут, покидают город. А люда возвращаются и занимают свои жилища и места на базаре.
Первый путник спускается с дерева и пытается выяснить, что, собственно, произошло и что это было. Но люди молча отворачиваются от него, словно не понимают вопросов.
Самое интересное, что оба путника, побывавшие в городе, потом встретились. Второй утверждал, что побывал в государстве обезьян и видел нормальную «человеческую» жизнь обезьян. Первый же доказывал, что вся эта жизнь — лишь подделка под настоящую, элементарная ложь. Они так и не поняли друг друга.
Спор этих путников напоминает мне спор двух критиков по поводу того, воспринята ли основная идея автора читателем. Один критик похож на второго путника, который утверждает, что брошенный город «усвоен» полностью, то есть смысл, оставленный автором в своем городе (книге), взят новым обитателем и использован.
Другой критик — это первый путник, который утверждает, что все использовано лишь в подражание, то есть смысл автора еще не понят и его нужно растолковать читателю.
Мне кажется, что этот спор не имеет смысла. Допустим, что люди не вернулись в город утром и обезьяны продолжают жить «по-человечески» десять, сто лет. Кто нам тогда скажет: «настоящая» это цивилизация или «подражательная»? И чей смысл доминирует по прочтении книги: авторский или читательский?
Ведь автор обживал город-произведение для себя, в нем жили его мысли, его смысл. Но вот настало время, и город покинут, остались одни голые стены. Какая жизнь начнется в них?
Автор пытается это предугадать и предопределить, но он не всесилен.
Вероятно, в первое время его смысл будет использоваться в «подражание», но со временем станет своим для читателя и никто не сможет различить «естественное» и «подражательное». Стоит ли в этих условиях говорить об «адекватном» прочтении книги, о «замысле автора»? Наверное, нет.
Смысл произведения становится, в известной мере, делом случая. Речь может идти лишь о выработке в процессе сложного взаимодействия «третьего смысла» (не-авторского и не-читательского).
Давайте рассмотрим произведение как некий центр притяжения, как энергетическое поле, которое притягивает на некоторое время для общения читателя и автора. Но каждый из них уже обладает своим энергетически-смысловым полем. Что же мы получим? Три волновых поля, взаимодействуя, образуют сложную структуру рефракции «стоячих» волн. Они и будут неким устойчивым «третьим смыслом» произведения. Но смыслом временным — лишь по поводу данного произведения, данного читателя, данных конкретных условий восприятия. Прекращается общение — распадается и смысл.