Охота на Скунса

Воскобойников Валерий Михайлович

– Романтик вы, Василь Палыч.

– Ну, Морозов, тебя не поймешь – то римлянин древний, то романтик какой-то. Это магнитофон был такой – «Романтик». – Вор в законе вздохнул. – Ты и о другом подумай. Ты же нужен здесь, в тюрьме, на зоне. Народ лечить будешь, а то тут какое лечение: аспирин в зубы – и дошел, или просто в зубы без аспирина.

– Это я тоже понимаю, Василь Палыч, – сказал Савва. – Но видите ли, я все-таки хочу узнать, кто я, откуда. Может быть, меня где-то ждет мать, может быть, даже жена и маленький ребенок. Мне нужно в мир, на волю. Я, может быть,

и остался бы здесь при других обстоятельствах, Василь Павлович, но мне надо идти.

– Ну что ж, ступай с Богом, – вздохнул Ржавый. – Но знаешь, Саввушка, мне будет тебя не хватать.

– Я буду помнить вас, Василь Палыч, – сказал Савва. – Вы мне очень помогли. Это же, – он обвел рукой камеру, – мой первый дом с тех пор, как я вышел из леса.

– Ну тогда ступай, скоро баланду принесут, ты и выйдешь.

Действительно, скоро дверь открылась, и внесли еду, которую есть можно было только с большой голодухи. Ржавый даже не спустился вниз, он, прикрыв глаза, внимательно наблюдал за Саввой. Вот он спускается с нар, вот подходит к котлу… И тут Ржавый быстро заморгал: Савва вроде как исчез – только что был и вдруг испарился. Когда раздача супа закончилась и котел унесли, Саввы в камере уже не было. Никто, даже сам Ржавый, который не спускал с него глаз, не видел, как тот вышел.

– Вот что, мужики, – объявил Ржавый, – тут мужик был Савва Морозов, так вы о нем забудьте.

– Какой еще Савва Морозов? – спросил Звонарь. – Это ты про того, который лошадей шампанским поил? Я про его в кино видел. Про Камо фильм был, во раньше делали.

– Ну… – только и сказал Ржавый.

Исчезнувшего заключенного так никто и не хватился. Никто не помнил, что такой человек вообще содержался в этом СИЗО. Его, возможно, хватились бы в канцелярии, но никаких документов, подтверждающих его существование, там не было.

О нем помнил только один человек – вор в законе Ржавый, он же Василий Павлович Горюнов. Но он помалкивал, да и кто бы ему поверил.

А Савва спокойно вышел из тюремных ворот и направился на базар. Там он поел, а затем попросил у одной из продавщиц что-нибудь на голову, чего ей было бы не жалко.

– А вон шляпу возьми, – сказала она. – Третий месяц она у меня висит, никто не берет.

А еще через день поезд уносил Савву на запад.

Савва очнулся. Он по-прежнему стоял у стены в тюремном коридоре, а в камере рядом разыгрывалось побоище. И никто не торопился. Это было странно, если не сказать – подозрительно. Неужели не слышат? Или не хотят слышать? Прошло еще несколько томительных минут, прежде чем в конце коридора показались охранники. Они шли медленно, как бы нехотя.

Подойдя к камере, один стукнул прикладом в металлическую дверь и крикнул:

– Ну что у вас там? Что за шум, твою мать?

Шум в камере затих, а затем раздался голос Ржавого:

– Самоубийство. Хотели его из петли вынуть, а он не дается.

– Шутник ты, – усмехнулся охранник и велел второму:

– Погоди, не открывай, я ребят позову. Мало ли чего у них там.

«Дает им время, чтобы все привели в надлежащий вид», – понял Савва.

Охранники явно не торопились. Прошло минут десять, прежде чем появился отряд из четырех человек, который возглавляла докторша с саквояжем в руках.

– Открываем, – предупредил обитателей камеры охранник.

Дверь лязгнула и распахнулась.

В камере царил редкий кавардак. Все, что могло быть перевернуто или сброшено вниз, валялось на полу: одежда, раздавленные пачки сигарет, рассыпанные спички, какой-то немыслимый хлам.

Зэки представляли из себя зрелище даже живописное: все в разорванной одежде, окровавленные, перепачканные в чем-то. Но был явный перебор: они больше походили на героев немой кинокомедии. Знающему человеку сразу становилось ясно, что это всего лишь инсценировка.

– Ну? – обратился главный охранник к Ржавому. – Говори, что произошло?

– Так вот, гражданин начальник, – картинно развел руками вор. – Какой-то ненормальный попался, с головой у него, видать, неладно. Еще с вечера хныкать начал, мать родную все поминал, томил нас всех, мол, стыдно ему воровать. Всю ночь проплакал, утром сидел смурной, а тут я смотрю: петлю вьет. Ну мы навалились на него, стали отымать. Да куда там! Откуда только сила взялась!

– Во! – крикнул один из зэков. – Меня укусил, собака!

– Всех пораскидал! А смотреть не на что! Соплей перешибешь! А молодой-то! – хором заговорили сокамерники.

– Молодые-то, они в петлю и лезут, жизни цены не знают! – резюмировал Ржавый.

– Так где он? – нетерпеливо спросила врачиха, протискиваясь вперед вместе со своим саквояжем.

– Вот он.

Зэки расступились, и Савва вздрогнул всем телом: перед ним на нижних нарах, уткнувшись лицом в доски, лежал Петр.

– Недавно поступивший Певцов, – вполголоса объяснил начальнику охраны дежурный по этажу. – Наркота. Ломки начались, вот и не выдержал. Я насчет него еще вчера начальство предупреждал.

– Все ясно, – спокойно сказал начальник охраны.

Савва, рискуя быть замеченным, медленно двинулся вперед. Он отчетливо узнавал ту самую рубашку, которую действительно много раз видел на Петруше. Но только рубашку. Нет, тут что-то не то! Не мог Петр сам затянуть на себе петлю, и зачем бы ему это делать! И вообще, что-то странное было в повороте спины, так люди не лежат, если только… если только им не свернули шею.

Савва подошел еще ближе и посмотрел внимательно. Дай вообще…

В этот миг тело перевернули, и дежурный по этажу разразился заковыристой матерной тирадой.

На нарах был не Петр Певцов.

Более того, Петр в чужой грязной рубахе стоял у дальней стены, зажав в зубах «беломорину», и выглядел как молодой, но хорошо начавший зэк.

Когда тело унесли и охрана вместе с не понадобившейся врачихой удалилась, Савва расслабился, и Ржавый сразу сказал:

– Теперь я тебя, Савва, вижу. А так все думал, вроде бы ты вошел, а вдруг – нет.

– Долго я воздействовать не могу, да теперь и не нужно, раз все свои.

– Ага, теперь только свои остались, – подтвердил Ржавый.