Охота на смотрящего
Шрифт:
На зоне Родионыч был человеком незаменимым: за четвертную он мог отнести «маляву» в соседний барак; мог принести на зону водки, сигарет, чаю. Впрочем, такой мелкий бизнес, осуждающийся начальством, почти для всего персонала исправительных учреждений был чуть ли не основным заработком и не считался чем-то особенным и зазорным.
Родионыч же за хорошие бабки решал вопросы и поважней: мог доставить оружие, наркоту, переправить послание на волю, принести «малявы» из других зон. При необходимости Родионыч мог добыть для зэков липовые документы, снабдить важной информацией. Щеголь давно знал, что Родионыч «запомоенный» вертухай. Знал и то, что «зацепили» его не в родной колонии, а на южном побережье Крыма, где он поправлял здоровьице после усиленной службы в Заполярном крае. В санатории, где он отдыхал, было полно перезрелых девок, приехавших на песчаный берег в надежде отыскать в людском водовороте блудного принца. Прапорщику было где показать армейскую прыть. Он напоминал нахала-козла, что забрел на соседский огород за спелой и сладкой капустой. Правда, своим новым знакомым он представлялся бравым подполковником, героем едва ли не всех «горячих точек», вспыхивающих на южных границах России, который в санаторий прибыл залечивать боевые раны.
Родионыч и вправду был видный мужик – высокий, с густой, слегка посеребренной шевелюрой, ладный, он представлялся одиноким бабам едва ли не идеалом, и поэтому не было ничего удивительного в том, что они висли на нем гроздьями.
Однако у любвеобильного Родионыча была тайная страстишка, которая перечеркивала его многие достоинства, – любил он подросших девочек, но таких, которым не стыдно было пока появляться на общественном пляже без лифчика. За такой незрелый экземпляр он готов был отдать не только дьяволу душу, но даже остаток бренной жизни.
К себе в номер он заманивал их без затей, используя не только мощное мужское обаяние, но и хрустящие доллары, на которые, без всяких предрассудков, клевали начинающие крымские путаны. Причем он всегда безошибочно угадывал именно таких, что могли удовлетворить его буйные эротические фантазии.
Зная особый вкус Родионыча, воры подсунули ему пятнадцатилетнее дитя с невинным личиком Мальвины, но тем не менее такую же распущенную и жадную до развлечений, как египетская царица Клеопатра. А когда грехопадение состоялось, дитя с плачем объявило о своем влиятельном папочке, пекущемся о целомудрии единственной дочери не менее свято, чем Министерство внутренних дел о чистоте своих рядов. За нанесенное оскорбление ребенок запросил с Родионыча такие деньги, какие он не сумел бы скопить даже за три года, даже если бы брал взятки в четыре руки.
То, что угрозы «Мальвины» не были пустыми, Родионыч осознал через сутки, в тот самый момент, когда к нему в комнату без стука ввалились два «старших брата» юной красавицы и, заслонив широкими спинами дверь, спокойно, без всякого надрыва в голосе, сказали, что за неуважение к их семье они поднимут его на «перо», как ободранного петуха; между делом сообщили, что знают не только о его бахвальстве насчет подполковника, но и о настоящем месте службы, а также пригрозили рассказать о его любовных победах постаревшей и ревнивой жене.
Не нужно было обладать особенной прозорливостью, чтобы понять: у каждого брата за плечами как минимум три ходки. Разговор окончился тем, что они готовы были простить оскорбление, если Родионыч станет иногда оказывать «братве» кое-какие услуги, разумеется, за соответствующее вознаграждение. С тех пор Родионыч стал хлебать в два горла – получал хозяйское жалованье и гонорар от братвы.
Ворам было известно, что на сколоченный «теневой» капиталец он намеревался, съехав с опостылевшей мерзлоты куда-нибудь в черноземную полосу, обзавестись небольшим домиком, куда бы не доносился лай лагерных собак и где смену дня и ночи не нужно было бы ожидать по нескольку месяцев.
– Здорово, Родионыч! – приветливо бросил Щеголь прапорщику. – А я уж испугался: думал, на омоновца налетел!
Родионыч криво усмехнулся и ничего не ответил.
– В шестом бараке мужиков утихомиривал, чтобы Беспалый не слишком завтра разорялся! – на всякий случай доложил ему Щеголь. – До моего барака доведешь? А то как бы на омоновский патруль на наскочить.
Родионыч опять молча кивнул и пошел рядом с заключенным. Щеголь, видя, что прапор не настроен на беседу, умолк и торопливо зашагал в сторону барака.
Когда они подошли к входу, Родионыч подал голос:
– Зайдем ко мне в каптерку, разговор имеется.
– Пошли, – удивился Щеголь.
О чем хотел с ним переговорить прапорщик, он не мог даже предположить.
Родионыч, едва кивнув стоящему у входа в барак омоновцу и буркнув: «Свои», – пропустил Щеголя впереди себя в тускло освещенный коридор и проследил, как беспаловский стукачок уверенным шагом направился к каптерке. Он быстро пристроился сзади, на ходу выудил из кармана заранее приготовленный кожаный ремешок и намотал его на руку.
Щеголь очень бы удивился, узнай он, сколько заплатили Родионычу за его жизнь. Мало заплатили – пятьсот «зеленых». Унизительно мало. Но, услышав назначенную сумму, Родионыч не стал кочевряжиться. Он не любил выскочку и выпендрежника Щеголя. И даже немного позлорадствовал, что получил такой заказ. К тому же заказ поступил не от кого-нибудь, а от ближайших корешей Щеголя, с которыми последние годы он делил пайку. Вот это уже кое о чем говорило. Выходит, чем-то серьезно Щеголь не угодил собственной братве, раз ему вынесен столь суровый приговор.
Об этом Родионыч думал, пока они топали вдвоем по зоне. А сейчас он крепко сжал в кулаке ремешок и изготовился.
Ремень был узким – точная копия китайской удавки. Родионыч поудобнее закрепил его на кисти, а потом уверенно закинул петлю на шею зэка. Щеголь негромко и сдавленно хрюкнул, пытаясь руками освободиться от смертельного узла, изо всех сил завертелся, стал упираться, но уже через минуту борьбы сдался – беспомощно дернул ногами, повалился на пол и вытянулся во всю длину. Некоторое время Родионыч продолжал стягивать шею Щеголя, как будто опасался, что тот сумеет пробудиться от смертельного сна. Но, убедившись, что ссученный затих навсегда, неторопливо стянул ремень с шеи, заглянул в лицо убитому, брезгливо поморщился: фу-ты, помереть и то не сумел без театра – язык вывалился на подбородок слюнявой лентой, глаза закатились к самому потолку, как будто заглядывали под хитон ангелам.
Родионыч сплюнул. Осмотрелся.
Ремешок был безнадежно испорчен: теперь таким не подпояшешься; жаль, придется выбрасывать и покупать новый. Прапорщик с досады скривил физиономию и снова сплюнул в угол. Еще раз осмотрел Щеголя: вряд ли о ссученном кто-то взгрустнет; наверняка по поводу его кончины не будет организовано даже специального расследования – через час в лагере начнется такое, что его смерть затеряется среди множества других и будет выглядеть вполне естественной.