Охота на смотрящего

Сухов Евгений Евгеньевич

– А что? – Варяг вдруг вспомнил, что ведь он в самом деле крещеный. Да что толку! Он и в церкви-то за всю жизнь был от силы раз пять, не больше, и то из любопытства, а не по зову души. – Крещеный. Но скажу так… не активно верующий.

– Это как же так? – искренне изумилась она. – Чтобы крещеный, да неверующий. Вы что же, грешник великий?

Владислав не ответил. Упал на подушку и закрыл глаза. Елена с интересом рассматривала его лицо, которое вот уже неделю пытливо изучала, стараясь разгадать тайну так заинтриговавшего ее незнакомца. Дед сказал, что, судя по ране, очень похоже на то, что его порвала рысь, и, видно, пришел он издалека, с востока. Или с юга.

Скрипнула дверь в сенях. Дед пришел.

Елена встала и вышла в горенку. Платон вернулся из леса со своим старым ружьишком.

– Ну что, болезный не пришел в себя? – спросил Платон.

– Пришел. Вот только что поговорили.

Платон заметно оживился.

– Да что ты? Ну и о чем же?

– О том, кого он в бреду вспоминал.

– Ага! – Платон глянул на Елену. – Пойду-ка я к нему, попробую побеседовать. А ты нам не мешай.

Платон вошел тихо в спальню и притворил за собой дверцу.

Он давно ждал гостя от Муллы. Но гость должен был прийти дней на пять раньше. И к тому же со стороны Голой скалы, а не наоборот. Да непременно в солдатской одежде, которую он, Платон, для него загодя раздобыл в Северопечерске у верного человека и оставил в дупле вместе с мешком еды.

Но тот, о ком писал ему в ксиве старик Мулла, не пришел. Что с ним сталось, бог весть. Может, передумал? А может, и того хуже, не добрался и сгинул по дороге. Этот, раненый, на него вряд ли похож: явился совсем с другой стороны, одет во что-то непонятное, да и пистолета при нем никакого не оказалось – значит, тайника у Голой скалы не посещал.

Но то, что беглый, – это очевидно. Тут Платон не сомневался. Он беглых на своем веку повидал немало. Километрах в двадцати к востоку от скита была небольшая колония, наполовину пустая. Может, оттуда пришел. А может, вообще залетный из дальних краев.

Платон тронул больного за руку. Тот открыл глаза.

– Здравствуй, голубчик. Как здоровье?

– Спасибо, отец, вроде оклемался.

– То-то и вижу. А был ты почти что при смерти. Как мы тебя с Еленой дотащили сюда – сам не пойму.

Больной попытался было приподняться, но лицо его исказила гримаса боли.

– Откуда же вы меня тащили, отец?

– Да ты лежи, милый, лежи, – замахал руками Платон. – Силы береги. После такого заражения тебе надо месяц лежать в лежку да лапу сосать.

– Какого заражения? – не понял гость.

Платон покачал головой.

– Да у тебя, паренек, чуть не гангрена начиналась – бок у тебя загноился так, что впору было ножом вырезать. Насилу вон Елена травами тебя отпарила. А то уж и не знаю, как повернулось бы дело. Ты, чай, в районную больницу не шибко желаешь попасть?

– Твоя правда, дед, – криво улыбнулся больной. – Мне там делать совсем нечего. Такому-то здоровому.

Платон искоса посмотрел на него, и в первый раз за недельное пребывание у них в доме гостя у старика мелькнуло подозрение: а может, это все же тот, кого к нему Мулла направил? Но Платон не стал торопить события, опасаясь, как бы не ляпнуть лишнего и не совершить роковую ошибку.

Платон когда-то имел приход в единственной церквушке Северопечерска. Направлен он был туда церковной епархией сразу после войны. Приход был небогатый, но батюшка не бедствовал: в конце сороковых в церковь повалил народ – видно, тяжкие испытания военного лихолетья да вечная нужда мирной жизни оставляли местным мужикам и, в основном, бабам одну надежду. К ней они и льнули. Отец Платон служил по совести, за причастия лишку не требовал, соборовать и вовсе иногда бесплатно соглашался – словом, заслужил народное уважение. Но в начале шестидесятых, когда Хрущев вдруг объявил войну религии, церковь закрыли. А позже в ней разместили какой-то музей, который просуществовал лет пять, да потом и сам закрылся, а отец Платон ушел в тайгу и уединился. Если бы поблизости был монастырь, он бы точно ушел туда. А так он устроился на брошенном хуторе в лесу и своими руками возвел рядом с домом часовенку, о чем шепнул своим старым прихожанам, и те сами стали к нему изредка наезжать да привозили с собой верных людей.

Так отец Платон и жил на своем хуторе как бы тайком. О его религиозной деятельности, или самодеятельности, как в шутку говаривали доброхоты, знали и местные власти, и милиция, но Платона не трогали: а как его тронешь, если отец и мать начальника райотдела МВД Кольки Хруничева в пятьдесят первом в церкви у Платона венчались, а в пятьдесят втором и Кольку там крестили. Но Платон о своей часовенке помалкивал, принимал скромные подношения прихожан, да еще с огорода своего да с леса жил, прокармливая и себя, и племянницу. Когда в начале девяностых в Москве вдруг сильно возлюбили православие и все кому не лень принялись строить храмы, председатель горисполкома даже вызвал к себе Платона на чашку чая и прозрачно намекнул, что можно бы и церковь отреставрировать, и приход восстановить. Но Платон отказался, сославшись на возраст и болезни.

Но у Платона был другой резон отказаться от заманчивого предложения. И этот аргумент оказался куда сильнее прочих. У него было важное дело, которому он себя давно и вполне сознательно посвятил – точно так же, как когда-то сознательно выбрал путь священства. Когда разорили его церковь, он не озлобился, даже и не осерчал. Скорее огорчился. Но к чувству огорчения примешалось и еще одно чувство – недоумение. Он не понимал, что творит советская власть с народом, к чему эти постоянные унижения, репрессии и издевательства. Только одному человеку он мог задавать эти вопросы, зная, что услышит честный и мудрый ответ. Этому человеку Платон был обязан жизнью, о чем помнил всегда, и всегда молился за него, и почитал своим долгом оказывать ему посильную помощь. Их скрепляла давняя дружба, выросшая из случайной встречи, а потом cyдьба разметала их по разным краям необъятной России, но через много лет вновь свела вместе, и с тех пор уже связь между ними не прерывалась.

Благодетель Платона – именно так старец называл своего давнишнего спасителя – снова оказал ему помощь при совсем странных обстоятельствах в конце семидесятых. Дело было осенью. Егор как раз приехал к нему в скит на пару недель, как делал это на протяжении последних десяти лет. А накануне его приезда к Платону вдруг наведались трое бандитов. Бандиты были не местные, из Свердловска. Они вошли в часовенку, дверь в которую Платон никогда не запирал, когда оставался здесь, – и потребовали отдать иконы, кое-какую церковную утварь, деньги. Платон пытался усовестить кощунов, да вce без толку.

Один из налетчиков вынул финку. Видя, что дело плохо, Платон не стал артачиться и с тяжелым сердцем отдал им маленькую чудотворную икону Божьей Матери, бронзовую дароносицу и еще какую-то мелочь, которую ему удалось в свое время укрыть от госкомиссии, пришедшей к нему в церковь описывать «предметы культа».

Кощуны перевернули в скиту все вверх дном, но ничего, конечно, не нашли, да и ушли, похохатывая. А на следующий день приехал Егор. Услышав о происшествии накануне в ночь, он сильно разозлился и тотчас ушел, пообещав вернуться через несколько дней. Он и впрямь вернулся. И самое удивительное – привез все, что забрали у Платона ночные гости.