Охота на сурков

Бехер Ульрих

— Фикс-Лаудон! Черт побери!

— Это еще кто такой, а, Требла?

— Гидеон Лаудон, шотландец, родившийся в Лифляндии.

— В Ли-и-ифляндии?

— Да. Возможно, отдаленный родич Эльзабе. Вначале служил у русских, затем стал фельдмаршалом мадам Мари-Терез. А знаешь, она никогда не подписывала бумаг «Мария-Терезия», а всегда — «Терез». И конечно же, не по-немецки, а по-французски, э-э, этак изысканно: Th`erese.

— Да-да, отец рассказывал как-то, что Лаудон поселился в Хофбурге… и что ходили слухи, будто из его спальни в спальню вдовствующей императрицы вел потайной ход…

— Э, венские

сплетни. Может, что-то и было.

— А ты считаешь, что хоть малая доля истины была в венских сплетнях?

— Будь у меня столь прекрасные наплечные перышки, я, быть может, тоже пожимал бы плечами. Во всяком случае, Гидеон в пятьдесят с лишним лет был парень хоть куда, а у Марии, — и у него, и у нее год рождения тысяча семьсот семнадцать, — да, у Марии, невзирая на ее семнадцать, пардон, шестнадцать детей, была бесподобная грудь. Ну а теперь, как ни жаль, мне надобно потихоньку одеваться, чтобы ехать в Домлешг… Скажи… Скажи, почему ты надела вечернее платье? Никогда бы не подумал, что ты его прихватила.

— Я даже твой старый смокинг прихватила.

— Вот как? А я смотрю на тебя в этом великолепном одеянии и невольно вспоминаю Эльзу Перышко. Невесту гангстера из фильма Георга Бенкрофта.

— Это, конечно же, комплимент.

— Конечно. И еще кое-что вспоминаю. Твои перья смахивают на султаны пленных берсальеров, шагавших в девятьсот восемнадцатом по Новаледо. Новаледо в долине Бренты. Я вернулся в свой тридцать шестой авиаотряд, — тем временем его перевели из Брэилы в Триент, — но оказалось, что годен лишь для наземной службы.

— Ты подвезешь меня до Санкт-Морица?

— Что надобно тебе с твоими эгретками в Санкт-Морице?

— Да мы с Полари, можно считать, условились. Она сказала по телефону, что они будут здесь в половине девятого, и, если Пола не слишком устанет… вечером в отеле у Бадрутта, в дансинге «Амбасси», где дают бал по случаю открытия сезона.

— И Пола пригласила тебя?

— Можно сказать, да. Она предложила, чтобы ты довез меня в «крейслере». «Хотя ни Йоопа, ни Треблы мы с собой не возьмем», — объявила она. Но если тебе надо раньше к деду, так я поеду местным поездом.

Завернутый в свой бурнус, я точно окаменел.

— И зачем тебе, скажи ради всех атеистических богов, понадобилось идти сегодня вечером на какой-то дурацко-снобистский-мерзко-пошлейший-бал-открытия-сезона-сезона-открытия-балбал-бал?

Эгретки пришли в едва-едва заметное движение.

— А затем, что мне обще фее надоело, — (частицу «во» она проглотила). — Затем, что я желаю обрести фновь душевный покой. Не говоря уже о жуткой истории Максима Гропшейда… фнезапно ты обрушиваешь на меня историю господина де Коланы и его спаниелей, которые, которые захлебнулись в «фиате»-аквариуме. А потом я фнезапно узнаю, что господин Цуан фкатил на фелосипеде в озеро… — (Когда Ксана проглатывает первый слог слова или заменяет начальную согласную твердую или шипящую на мягкую, — «в» на «ф» — это означает, что она либо вполне чем-то довольна, либо в высшей степени возбуждена.)

— И на подобном балу ты надеешься обрести душевный покой?

Привет тебе, ревность! После недолгих препирательств мы договорились, что она откажется от приглашения Полы и, несмотря на предупреждение Куята, мы вместесгоняем

в долину, а вернувшись, «ежели успеем, пройдемся в вальсе на балу у Бадрутта», как выразился бы дед. Пришлось и мне нарядиться в смокинг, после чего я отправился проверить уровень бензина и шины «крейслера». Тут ко мне подошел господин Душлет, почтовый служащий, — сегодня в воскресном костюме.

— Опять для вас телеграмма! — проворчал он и протянул свернутый лист.

Телеграмму дали из Мурска-Соботы в Югославии, от Радкерсбурга в Штирии до нее было рукой подать.

НАШУ СТАРУЮ ЛЮБИМУЮ ЦИРКОВУЮ ЛОШАДЬ НЕДЕЛЮ НАЗАД РЕКВИЗИРОВАЛИ ТЧК

ПЫТАЕМСЯ ВЕРНУТЬ ТЧК СПЕШНОЕ ПИСЬМО СЛЕДУЕТ

ОРТЕ

Во лбу на этот раз не тикает, нет, лоб точно взорвался, а глаза будто вылезают из орбит. Лоб взорвался, а я в клочья изорвал желтоватый листок, как фальшивомонетчик фальшивую купюру, чтоб не поймали с поличным.

В восемь тридцать вечера мы, перебравшись через висячий мост, въехали в Тузис. Тузис городок небольшой, до нас с вокзала донесся звон колокола, он звонит на всех швейцарских вокзалах; в крохотной ветхой аптеке (дежурной) я получил эфедрин и проглотил разом три таблетки, запив водой, которую поднесла мне аптекарша. Она чем-то напоминала мадам Фауш. Придирчиво и без всякого смущения рассмотрев мое лицо, аптекарша уставилась на смокинг, потом сквозь стекло в двери — на длиннющий радиатор «крейслера». И тут же выпалила, что знает, кто я такой. Вот как? Кто же? — спросил я, она ответила, что король, а я переспросил, король пик или король бубен, но она сказала, нет, настоящий, и я опять спросил, король еще на троне пли уже без оного, тогда она, жеманничая, как мужеподобная Фаушиха, объявила, excusez, это, мол, господин правитель сам лучше знает. (Она так и сказала и, надо думать, без капли иронии.) Сев за руль, я объявил, что меня приняли за короля-аллергика, на что Ксана заметила:

— Только этого не хватало, бедняга, ну и как ты теперь себя чувствуешь?

Я объяснил, что так быстро эфедрин не действует.

Мы выехали из Тузиса и въехали в долину Домлешг, где фён сгонял в обманчивую близость не только редко-редко рассыпанные огни у подножия горы Хайценберг, но и звуки. Вернее сказать: шум. Рокот Заднего Рейна доносился из гигантского ущелья Виа-Мала.

— Опасная дорога.

— М-м?

— Ты разве не слышишь, как рокочет за нами река в Виа-Мала? Виа-Мала, именно. Виа-Мала, фрейлейн Древнефилологиня, значит, Опасная дорога. Хоть рокот я слышу, но кто предречет, в какие он дали меня увлечет.

— Новые стихи?

— Сеинолихорадочная поэзия.

— А не подает ли голос твоя ужасная астма?

— …Куда слабее.

И хотя до меня уже донесся резкий запах свежескошенного сена, но удушья с его похрустываиьем я еще не ощущал. Я знал, что действие эфедрина кончится через два часа, и тогда начнется приступ, если, конечно, я не приму новую дозу эфедрина, дабы впасть в то состояние, которое американцы называют drugged[Под действием наркотика (англ.).], иначе говоря, в состояние роковой для меня эйфории, во власть которой мне, особенно нынешним вечером, никак нельзя было попадать.