Охота на тигра. Танки на мосту!
Шрифт:
Все они кажутся побритыми, все благоухают карболовым мылом — с утра пять лагерных парикмахеров скоблили машинками-нулевками подбородки пленных четвертого барака. Нестеренко все предусмотрел: отправил своего помощника Баранова наблюдать, как идет вывозка нечистот, благо в это воскресенье выпала очередь четвертому бараку, усадил Смирнова в барачной канцелярии портняжничать, дав для перелицовки свои брюки, а на его место у нар поставил Гусакова.
Где же они ? Неужели на этот раз начали с прохода № 3? Нет, идут, идут. Идут...
Юрию хочется рвануть ворот гимнастерки — не хватает воздуха, — и вдруг он с ужасом замечает, что грязного полотенца, свисавшего с нар Коваля, и изношенного ботинка, торчавшего там же из-за подушки, этой специально устроенной приманки для коменданта, не видно, так как кто-то из стоящих невдалеке пленных, спасая товарища, рванулся и в последний момент все прикрыл одеялом. Годун тоже заметил, отчаянно замахал руками, зашипел: «Не трогай, оставь, как было...» Хотел сам бросится туда, исправить положение.
Но поздно. Они идут... Солдат, овчарка, Витцель... Черт! За Витцелем, приотстав от коменданта на полкорпуса, шагает Цапля... Где он взялся?.. А у Витцеля, у Витцеля на всю щеку прихваченный двумя белыми полосками пластырь — чирий выскочил. Они что-то уловили, какое-то особое беспокойство среди пленных, движение — даже Бетси подняла голову, навострила уши — но не могут понять причины. Вытянулись по проходу все. Позади — играющий дубинкой Нестеренко — «солдата и старшину берем на себя». Он не знает, что постель на нарах приведена в порядок и комендант может пройти мимо не останавливаясь. А пластырь надо налепить себе на щеку... А Гусаков... Неужели Гусаков не понял и не поймет, что на его долю выпадает Цапля?
Шаги. Размеренные, неторопливые. Острые, настороженные взгляды. Солдат поравнялся с Юрием, оглядывается на коменданта — здесь, кажется, что-то произошло? Но он не уверен и, оглянувшись на коменданта, проходит, не сбавляя шага. Перед глазами Юрия проплывают овчарка, натянувшая поводок, гордо поднятая голова эсэсовца в фуражке с серебристым черепом и костями вместо кокарды, крест на крест перехваченный полосками лейкопластыря тампон из марли и ваты на хорошо выбритой щеке. Ну? Медлить нельзя...
— А-а-ап! — вырывается из груди Юрия короткое энергичное восклицание. Перехватив пилотку с вкладышем в правую руку, он бьет изо всей силы по выгнутой тулье офицерской фуражки.
Нет, он не поспешил и не опоздал. Вовремя!
Он успевает ударить коменданта еще раз, прежде чем накинувший проволочную петлю на голову Бетси Коваль оттаскивает от него бросившуюся защищать своего хозяина овчарку.
Кругом все смешалось, слышатся удары, оборвавшаяся на втором выстреле автоматная очередь, сопенье, глухие стуки падающих на землю тел, хрип собаки. Все немцы на земле, длинные ноги Цапли дергаются в судороге. Только фельдфебель все еще сопротивляется, извивается всем телом, хватает за ноги тех, кто его окружил, увертывается, пока подбежавший Нестеренко не наносит ему удар дубинкой.
Лежат, успокоились. Бьется в конвульсиях удушенная двумя петлями Бетси. Одна рука Коваля в крови — цапнула, все-таки...
— Всем оставаться на местах! — кричит Нестеренко. — Тишина и порядок! На дверях! Слышите? Никого не выпускать.
И тут неожиданно вскакивает врач, без фуражки, но с удержавшимися на носу очками, и, пригнувшись, втянув голову в плечи, пускается бежать по проходу.
Это воскрешение из мертвых производит ошеломляющее впечатление.
— Держите! — кричит Годун, стягивающий сапоги с убитого солдата.
Но пленные стоят рядами по обе стороны прохода, смотрят на пробегающего мимо них жалкого, с залитым кровью лицом, врача и не двигаются. Оцепенели.
Годун хватает автомат. Однако кто-то там очнулся, сообразил, подставил ногу, и врач кувырком падает на землю. Навалились на него...
— Спокойно, товарищи! Освобождаем всех. Желающие нам помочь — два шага вперед!
Начали выходить. Сперва стремительно шагнули вперед человек десять, за ними почти все. Столпились на проходе.
— Занять свои места! На дверях! Эй, там на дверях! Смотрите в оба!
Те, что должны были выступить в роли немцев, торопливо переодевались. Юрий облачился в костюм коменданта. Он был брезглив и испытывал приступы тошноты, натягивая на себя одежду убитого им человека, еще сохранившую тепло тела. Юрию помогали — поддерживали за локти, когда он совал ноги в брюки, подавали сапоги, застегивали пуговицы, отряхивали пыль с мундира. Никто ничего не спрашивал, не комментировал. В этом не было нужды, все понимали, что произошло и что может, должно произойти через несколько минут.
Сапоги жали в подъеме, фуражка оказалась малой, не лезла на голову, и Юрий разорвал околыш сзади. Перчатки, хлыст. Он готов. Нет, нужно взять пластырь — великолепная деталь гримировки. Он наклонился и сорвал пластырь со щеки коменданта. Вспомнил — часы.
— Часы? У кого часы?
Часы оставались на руке коменданта, никто не позарился в эти минуты на ценную вещицу. Их сняли и подали Юрию — большие, со светящимися цифрами и стрелками на черном циферблате, противоударные, влагонепроницаемые, изготовленные швейцарской фирмой по спецзаказу вермахта. Бежит тоненькая красная секундная стрелка... С того момента, как комендант и его сопровождающие скрылись в бараке, прошло не менее восьми минут. Но все одеты, готовы.
— Пошли! Петр, возьми на руки собаку.
Идут. Пленные с восхищением и ужасом смотрят на шагающих по проходу «немцев». Точь-в-точь, как глазеют на приехавших «фотографировать» фильм киношников в каком-нибудь маленьком провинциальном городе. Съемки продолжаются. Документальный фильм потрясающей силы. Роли исполняют действительные участники событий. Сценарий бывшего узника гитлеровского концлагеря Юрия Ключевского...
Каждый шаг отдает болью — ужасно жмут сапоги.
— Я ничего не вижу в очках, — слышится позади. Это Коваль, он в мундире врача, очень похож. — Можно снять?