Охота Полуночника
Шрифт:
К вечеру пульс у него зачастил и поднялся жар, такой сильный, что я испугалась, как бы он не сгорел дотла. Потом его бросило в холод. Когда мы оставались одни, я прижималась к нему всем телом, в точности, как поступал в детстве отец.
На второй день рана на руке воспалилась, и хирург произнес слово «гангрена». Стоило мне взглянуть на пилу доктора Бремптона, и я поняла, что у меня не хватит сил это выдержать. Но иного пути спасти Джона не было. От его криков, наверное, разбились бы все стекла в церквях Южной Калифорнии, а возможно, и хрустальные бокалы в Джорджии.
На следующий день меня не пустили к нему, и только наутро третьего дня я смогла войти. Я сразу поняла по его взгляду, что он, наконец, вернулся в мир живых.
— Мы свободны? — прошептал он, словно не веря собственным словам.
Я невольно расплакалась: и оттого, что он лишился руки, и оттого, что сказал слово «мы».
Джон говорил без умолку, должно быть, пытаясь забыть все, что с ним произошло. Поэтому мы болтали обо всем на свете и пытались выяснить, кто же нас предал. Я рассказала ему о Бофорте и о тех двоих, кто помог нам раздобыть оружие. Джону нелегко было поверить, что негр или мулат смогут предать своих собратьев.
— Не знаю, — ответила я. — Многим из нас хотелось бы подольститься к белым хозяевам.
Джон возразил, что мистеру Тревору наверняка пришлось многих людей посвятить в свои планы, чтобы раздобыть оружие. Кто угодно мог предать нас ради пары монет. Одно было ясно наверняка: мастеру Эдварду заранее было известно о наших планах. Вот почему он приказал выпороть меня. Он заранее хотел мне отомстить.
Спустя два дня мы прибыли в гавань Нью-Йорка. Джон пытался одолеть боль, но ходить по-прежнему не мог. Поэтому моряки капитана Отта снесли его на руках и усадили в повозку. До дома его подруги Виолетты мы все шли пешком. У нас не было ни багажа, ни денег, ни карты. Нью-йоркцы пялились на нас, даже хуже, чем англичане и перешептывались между собой. Мы смотрели на них и вокруг… Словно все это было сном.
И все же это был не сон. Самым удивительным казалось даже не то, что мы добрались на Север, но что Нью-Йорк существовал все те пятнадцать лет, что я жила в Ривер-Бенде, и ждал, пока я сюда попаду. Весь мир дожидался меня.
Глава 26
Когда я очнулся, меня охватил страх, столь безмерный, что мне показалось — он вот-вот поглотит меня целиком и никогда не отпустит. Как я буду жить без руки?
Все же я сознавал, что тщетно желать вновь сделаться прежним, — никакая магия не могла вернуть меня в прошлое.
Я так страдал от боли, что меня вывернуло наизнанку. К счастью, я был один, и никто не слышал моих рыданий, заглушенных подушкой.
Пришла Морри, и я первым делом спросил, свободны ли мы, — лишь это одно оправдало бы столь ужасную жертву. Она сказала, что все в порядке и погладила меня по щеке. Я был тронут ее доверием, но так завидовал целостности ее тела, что больше не мог смотреть ей в глаза.
После ее ухода я опять разрыдался, но затем решил, что попробую вести себя так, как будто у меня по-прежнему обе руки. Во время морского путешествия, невзирая на непрекращающуюся боль, я с улыбкой беседовал с Морри, капитаном Оттом и членами команды, как будто страдал лишь от незначительного ранения. Я даже выпил за здоровье хирурга и от всего сердца поблагодарил за свое спасение. Я знал, что за эту ложь поплачусь, рано или поздно, но не мог показать всем, что я чувствую на самом деле, ибо боялся сойти с ума от горя.
Конечно, хорошо было уже и то, что матери и девочкам не придется возлагать цветы на мою могилу. И все же я понял, что мне следует обдумать свою дальнейшую жизнь. И хотя я не переставал благодарить Морри и остальных рабов, когда она рассказала, как они несли меня на руках до пристани, в душе я проклинал всех и вся.
Когда кто-нибудь из беглецов заходил навестить меня в каюте, я невольно задавался вопросом — что для них означала свобода? Все они улыбались, но в душе явно страшились грядущего: ведь теперь они были сами себе хозяева. Морри вернула мне золотые монеты и сказала, что они ей не понадобились.
Марта с сыновьями скорбели по погибшему Ткачу, и лишь дважды зашли ко мне в каюту, чтобы выразить соболезнования. А затем присоединились к празднику, который капитан Отт устроил в последний день путешествия. Малышка Мими спросила, удостоилась ли моя рука надлежащих похорон. Я этого не знал, но сказал, что надеюсь — она покоится с миром. Позже хирург признался, что ее попросту выбросили в море.
Вместе с Морри мы часто гадали об исчезновении Полуночника.
— Мы сразу же начнем искать твоего папу, как только доберемся в Нью-Йорк, — заверил я Морри.
— Боюсь, он мертв, Джон. Нам нужно с этим смириться.
— Нет! — воскликнул я, на миг позволяя эмоциям прорваться через маску ледяного спокойствия. — Если он мертв… Если он мертв, то зачем же я тогда потерял руку? Такого не может быть!
Я кричал так громко, что Морри пришлось позвать на помощь. Прибежал лекарь и влил в меня две ложки какой-то настойки. Мир вокруг сразу же сделался призрачным, и все огорчения растворились вместе с ним. Во сне я с Даниэлем вернулся на птичий рынок в Порту. Он сказал, что именно из-за руки я не смог спасти его, когда он тонул.
Когда мы вернулись домой, чтобы поужинать с родителями, то увидели, что дом стал похож на сырую пещеру. Мы не знали, где очутились, а затем Даниэль заявил, что мы в брюхе у гигантского зверя: полульва, полуптицы. Мы слышали, как воет снаружи ветер и поняли, что летим, но не понимали, куда.
Мы приближались к Нью-Йорку. Я все сильнее чувствовал стыд при мысли о скорой встрече с Виолеттой. Я жалел, что не занялся с ней любовью, когда еще был прежним.
Существуют женщины, словно самой природой созданные, чтобы справляться с чужими несчастьями, и именно так проявила себя Виолетта, едва я показался в дверях. Сперва завидев меня, она вскрикнула от ужаса, и ее зеленые глаза наполнились слезами, но тут же она превратилась в заботливую няньку.
— Ты теперь дома, — заявила она, наклоняясь, чтобы поцеловать меня в лоб, — и я обещаю позаботиться о тебе.
Мне трудно говорить о том, как поначалу складывались отношения Виолетты с бывшими рабами из Ривер-Бенда, поскольку три недели я почти не выходил из комнаты. Я лишь заметил, что Морри становится молчаливой и какой-то дерганой, стоит им с Виолеттой оказаться рядом. По встревоженному лицу девочки я понял, что она ощущает неловкость в присутствии хозяйки дома.
Когда они с Виолеттой принимались расспрашивать, как я себя чувствую, я лгал и отвечал, что мои страдания — сущие пустяки по сравнению с жизнью в рабстве. Морри сперва ничего на это не отвечала, но, наконец, однажды заметила: