Охота с красным кречетом
Шрифт:
Тот Мурзин, который отправился в соседнюю комнатушку вести допрос, еще ничего не знал, а этот, вышедший обратно в залу, мог знать многое. Все смотрели на него, ждали, что скажет. Лишь Константинов, отвернувшись, глядел в окошко. Мурзин подошел к нему и тоже поглядел на улицу: двое солдат вели куда — то старика Гнеточкина, безобидного чудака, последние десять лет страстно мечтавшего состоять при всех начальниках для говорения им правды. Указывая на окно, Гнеточкин о чем — то возбужденно рассказывал своим конвоирам. Вот остановился, захлопал себя ладонями по бедрам, как бы собираясь взлететь. В открытую форточку доносился его голос:
— Отсюда и вылетела…
Солдатики слушали с интересом.
Шамардин, пытаясь оправдаться, но шепотом, чтобы другие не слышали, встал рядом с Мурзиным. При виде его Гнеточкин вдруг отшатнулся, заорал с исказившимся лицом:
— Он! Это он! Его душа вылетела! По глазам вижу!
Конвоиры с двух сторон подхватили его под руки, поволокли по улице, а Гнеточкин вырывался, кричал:
— Куда вы меня тащите? Это он вам приказал? Он, я знаю!
Калмыков, тоже подскочивший к окну, покрутил пальцем у виска.
— Что там такое? — не вставая, поинтересовался Грибушин.
— Опять Гнеточкин скандалит, — объяснил Калмыков.
— По нему давно сумасшедший дом скучает, — сказала Ольга Васильевна.
К ней, вспомнил Мурзин, Гнеточкин много раз обращался с просьбой давать ежесуточно по сто свечей, чтобы они, прикрытые прозрачными колпаками, денно и нощно горели бы вокруг мраморной вазы для прошений, но Ольга Васильевна, естественно, не дала. Какие свечи, если и вазы — то нет!
Месяца два назад Гнеточкина совсем уж было собрались запереть в дурдоме, но Мурзин его отстоял. Он считал, что этот человек нужен городу. Встречая его на улице, каждый невольно задумывался вот о чем: а есть, может, и в самом деле какая — то правда, ему одному известная и скрытая ото всех? И неуютно делалось под взглядом этих воспаленных, вечно слезящихся глаз. Ворочалась в них темная полубезумная тоска по справедливости, и Мурзин жалел Гнеточкина, защищал от начальников, которые его гоняли, привечал, потому что оба они мечтали об одном — о всеобщей правде, только достичь ее хотели по — разному. Эх, Гнеточкин! Теперь уж некому будет за него вступиться.
— Чего он на меня, падла? — кипятился Шамардин. — По морданции бы ему, чтоб заткнулся!
— Вам велено не выходить отсюда, — напомнил Мурзин.
Не обращая внимания на ропщущего Шамардина, мимо зубоврачебного кресла, которое бессмысленностью и никчемностью своей в этой зале неприятно саднило душу, прошел к столу, сел, взял в руки черную коробочку. Он ничего не знал, говорить было не о чем, но возникало почему — то странное чувство, будто все уже понял, догадался когда — то давно, а потом забыл, и сейчас нужно не сообразить, не понять, а именно вспомнить, как вспоминаешь утром промелькнувший и забытый сон, который, кажется не этой ночью приснился, а бог весть когда, чуть ли не в детстве.
Коробочка была закрыта. Сидя за столом под взглядами шестерых купцов, Константинова и Шамардина, Мурзин держал в руке коробочку, силился вспомнить и не мог — память скользила по всему тому, о чем рассказывали эти люди. Ей, бедной, не за что было зацепиться.
Пепеляев не вошел, а влетел в залу, за ним — дежурный по комендатуре, двое юнкеров и Милонова.
— Ну что?
Вопрос Пепеляева обращен был к Мурзину, но Шамардин, словно именно он играл здесь главную роль, успел ответить первым:
— Ищем, ваше превосходительство… Ищем!
Мурзин ничего не сказал.
— Встать, — велел ему Пепеляев.
Он встал, не выпуская из пальцев коробочку.
— Господа — а! — спохватившись, провозгласил дежурный по комендатуре.
Грибушин и Ольга Васильевна нехотя поднялись, прочие уже и так стояли.
— Садитесь, мадам, — сказал Пепеляев и снова повернулся к Мурзину. — Что, провели тебя Сил Силычи?
— Не меня одного.
— Ну, это мы еще посмотрим… Спрашиваю в последний раз, господа: где перстень?
— Скажу за всех, — ответил Грибушин. — Нам нечего добавить к тому, что мы уже сообщили вам и вашему помощнику…
Плавно округленные фразы, голос вкрадчивый и вместе с тем уверенный, барственное мановение большой белой руки. Пепеляев посмотрел на Сыкулева — младшего, который, как предполагал Грибушин, силой внушения соткал из воздуха перстень ценой в тридцать три тысячи рублей. Гипнотизер, борода веником, был красен, тяжело дышал и держался рукой за спинку стула. Господи, подумал Пепеляев, да такому и на трешку не соткать! Или Грибушин нарочно пускает пыль в глаза? Может быть, они с Сыкулевым — пара, при обыске передавали перстень друг другу?
А Константинов? Что за чушь с этими исчезающими бриллиантами? Кстати, ведь в прошлый раз его не обыскивали. Почему? Пройдохи под маской юродивых, вот уж поистине бедствие национального масштаба.
Грибушин продолжал рассуждать, и Пепеляев решил, что все, хватит ходить в дураках.
— Сейчас вы все подвергнетесь повторному обыску, — объявил он. — Мадам, прошу пройти в ту комнату.
Поведя плечиком, Ольга Васильевна пошла, куда было велено. Милонова последовала за ней.
— Прошу раздеваться, — сказал Пепеляев, когда за женщинами закрылась дверь.
— Что значит раздеваться? — спросил Каменский.
— То и значит, — объяснил Пепеляев. Раздеваться. Снять с себя одежду.
— Как? — поразился Каменский. — Прямо здесь, при всех?
— Надеюсь, вы шутите, — сказал Грибушин.
— Не более, чем вы.
— Я не стану, — плачущим голосом заявил Каменский. — Пожалуйста, обыскивайте по одному там. — Он кивнул на дверь комнатушки, куда ушли Милонова с Ольгой Васильевной. — А здесь я не стану. Мы не арестанты, чтобы раздеваться друг при друге.