Охота с красным кречетом
Шрифт:
Но все — таки было сомнение: а если как раз кто — то из них двоих и попросил его незаметно вынести перстень? Чадо духовное или сосед — бывший прихожанин.
— Вот, пожалуйста, — доложил Шамардин, весело похлопывая своего спутника по плечу. — Как лист перед травой!
Мурзин велел ему выйти, а отцу Геннадию указал на стул:
— Присаживайтесь.
Тот опустился на самый краешек, по — девичьи плотно сдвинув колени под рясой, и мелькнула мысль пригласить сюда сперва Калмыкова, затем Ольгу Васильевну. Устроить им очную ставку с отцом Геннадием. Пускай по очереди посмотрят ему в глаза.
Но тут же отказался от этой мысли: нет, пустой номер. Тогда, в Доме трудолюбия, у него Мурзина, не имелось никакой личной выгоды в том, чтобы уличить или оправдать отца Геннадия, и удалось понять правду, а теперь его собственный взгляд замутнен корыстью и надеждой, как стеклышко в ватерпасе. Нельзя пользоваться таким инструментом — пузырек не разглядишь. Мало ли что померещится?
— Я с вами, как на духу, — сказал Мурзин и честно выложил свои соображения: колечко могло исчезнуть именно в тот момент, когда отец Геннадий окуривал стены, потому что все смотрели на него, и вор уж не упустил случая.
— А не считаете ли вы, — с улыбкой спросил отец Геннадий, — что мы были в сговоре, я и похититель? Что своими действиями я отвлек общее внимание и помог вору?
— Ну, — смутился Мурзин, — не совсем так.
— И, конечно, подозреваете самых моих близких знакомых из числа присутствующих — Калмыкова или госпожу Чагину? Я угадал?
— Не больше, чем других, — сказал Мурзин.
— Вас как крестили? — почтительно осведомился отец Геннадий.
— Сергеем.
— А по батюшке?
— Сергей Павлович.
— Вот, Сергей Павлович. Пускай мы с Калмыковым соседи, а госпожа Чагина бывает у меня на исповеди. Ну и что? Дятел дерево долбит, где помягче, но вы же не дятел. Истина — то, она за твердынями, Сергей Павлович, она, ох, как глубоко лежит, глубже, чем вам кажется. Я и Калмыков, я и Ольга Васильевна. Не слишком ли просто? Уж коли за такое дело взялись, так вглубь дерзайте мыслью — то своей богоборческой. Предположите что — нибудь этакое. Например, я и знаете кто?
— Ну кто?
— Фонштейн… Пара оригинальнейшая. Кто заподозрит, что мы сообщники?
— Я вас не подозреваю.
— Премного благодарен.
— Я лишь говорил, что вы могли отвлечь внимание.
— И сделал это нарочно? В таком разе явился бы с певчими, крестным ходом, как положено при очищении. Отслужить тут молебен, стены окропить. А так никто на меня и не смотрел. Эка важность, отец Геннадий с кадилом!
— Я не говорил, что нарочно.
— Тогда для чего я вам понадобился?
— А скучно стало, — сказал Мурзин. — С умным человеком потолковать всегда приятно… А правда, почему пришли один?
— Да капитан ваш, — кивнул отец Геннадий на дверь, –
встречает меня сегодня утром у церкви, говорит: «Ступай сейчас в комендатуру, ладаном покури, а то комиссары там все своей махрой провоняли…»
— Когда это было?
— После заутрени. Часу в восьмом.
— И сразу пошли?
— А как не пойдешь? Говорит, приказ генерала Пепеляева.
Незаметно переломился разговор, теперь уже Мурзин спрашивал, а ему отвечали.
— Когда вошли в залу, перстень лежал на столе?
— Да. В футляре.
— В закрытом.
— Да.
— Трогали его?
— И не думал. Зачем?
— А откуда узнали, что там перстень?
— Калмыков сказал.
— Вспомните, — попросил Мурзин, — кто что делал, когда вы находились в зале.
— Ну, так прямо и не вспомнишь, особо не присматривался. Вот Калмыков, помню, под благословение подошел и все время около меня ходил, пока я был там. А Фонштейн, кажется, разговаривал с этим ювелиром. Да, они у камина стояли. Галантерейщик, — бриллиантщик, — поморщился отец Геннадий. — Он них весь разврат… А капитан за столом сидел: «Что, — говорит, — госпожа Чагина, никто теперь ваши французские духи и не унюхает!» И засмеялся. Он от входа слева сидел, а с другой стороны — Петр Осипович, Ольга Васильевна и Каменский. Она между ними двумя.
— И к кому ближе?
— Ну, то не мне судить.
— А Сыкулев — младший?
— Его не было.
— Как так не было? — удивился Мурзин.
— Не видал.
— Сколько же времени вы там пробыли?
— Недолго, минуты, может быть, три… Явился Исмагилов, и я ушел.
— Куда?
— Барышни в канцелярии сушеной рыбкой угостили. Посидел с ними. Потом еще покурил по коридорам. — Отец Геннадий медленно тянул носом воздух. — А что толку, раз нужники не чищены? Они тут с обогревом. Вон морозище — то какой, а шибает. Кури, не кури…
— Вот вы знаете, что перстень украли, — перебил Мурзин. — Если честно, то подозреваете кого — нибудь?
— Не судите, да не судимы будете. — Отец Геннадий вздохнул. — Не найдете, так расстреляют вас?
— Вроде того.
— А вот обет дайте, обет, — вдруг заторопился, быстро— быстро зашептал отец Геннадий. — Не схиму принять, нет, про то уж не говорю. Дайте обет, Сергей Павлович, пешком на Белую гору идти, к тамошним святыням. Тут ведь недалеко, верст сотня всего! Или хоть свечку копеечную в церкви поставить. А, Сергей Павлович?
— Нет, не стану, — сказал Мурзин, — Чего он раньше — то, ваш Бог, за правду не вступался? Кругом неправда. Я у себя в Центральном районе и, то поболе сделал, чтоб ее кончить… А Бог, поди, и сам не знает, кто вор. На князе Владимире сапоги и то проглядел.
— Зна-ает! И знак подаст. Уверуете, так непременно подаст!
— А вы не подадите?
— Я благодарность чувствовать умею, — печально отвечал отец Геннадий, — и добро ваше ко мне помню. И даже, прости господи, взял бы грех на душу, указал бы, на кого думаю. Пускай судят меня за мой суд! Но только ни на кого я, Сергей Павлович, не думаю. Господь мне знака не подает, потому что я духом слаб — генералу кланялся, в мирских стенах святым ладаном курил.