Охота за атомной бомбой: Досье КГБ №13 676
Шрифт:
В-третьих, даже располагая украденными американскими планами, было необходимо подвергнуть их проверке, убедиться, что они не содержат ошибок или дезинформации, понять, почему они функционируют. Весь этот процесс требовал высочайшего уровня компетенции.
В-четвертых, изготовив бомбу, физики немедленно приступили к ее модернизации. В 1951 году они провели испытания бомбы меньших размеров, но гораздо более мощной. Две первые советские атомные бомбы американцы окрестили «Джо-1» и «Джо-2». Их настоящие названия были «РДС-1» и «РДС-2», что означало «реактивный двигатель Сталина».
В-пятых, Харитон утверждал, что материалы, собранные службами НКВД, не сыграли никакой роли в создании советской водородной бомбы. Какие бы данные Фукс ни предоставил Советам, они не только не оказали никакой
Защищая программу создания атомной бомбы советскими учеными, Харитон не обходил стороной и темные места. Например, он признал использование немецких ученых в работе над советской программой после разгрома Германии, однако опроверг бытующее мнение, что именно они создали бомбу для России. Немцы намного отставали в исследованиях и были задействованы на второстепенных направлениях работы. Он также не преминул упомянуть об использовании труда заключенных: «Безусловно, было горько наблюдать, как тысячи заключенных начинали возводить сооружения. Но все это отходило на задний план. Люди обращали мало внимания на трудности повседневной жизни. Они старались как можно лучше и быстрее выполнить поставленную перед ними задачу. Они знали, что стране грозила опасность, и понимали, что государство рассчитывает на них и предоставляет все необходимое для работы и быта. И они великолепно справились со своей задачей».
В статье, опубликованной в «Известиях» незадолго до начала конференции, Харитон настойчиво подчеркивал, что решение скопировать американскую атомную бомбу было сугубо политическим. Советскому Союзу требовалось доказать миру, что он стал сверхдержавой, а самый лучший способ достичь этого заключался в копировании. А после демонстрации силы физики смогли продолжить работу над оригинальными планами, разработанными им самим и Зельдовичем. Именно они вместе с Курчатовым были «отцами советской атомной бомбы…»
Через все дебаты, развернувшиеся на конференции, красной нитью проходила мысль: «Мы не должны переоценивать значение советских спецслужб в разработке атомной программы, каких бы похвал ни заслуживали их усилия и помощь».
Тем не менее необходимо отметить, что в ходе конференции Харитон не счел нужным повторить аргумент, приведенный им в статье, опубликованной в «Известиях». В газете он писал, что первые просьбы достать материалы, адресованные НКВД своим агентам в Америке, были в некотором роде «безграмотными». Лишь после того как Курчатов стал готовить свои оценки материалов, были сформулированы разумные задания. Следует сказать, что Курчатов действительно добился, чтобы решения его проблемы были заимствованы из проекта Лос-Аламоса, и в данном случае вклад советской разведки не только заслуживал «похвал», но был и решающим.
После публикации «Версии Харитона» создалось впечатление, что спор сотрудников спецслужб и ученых исчерпал себя. Обе стороны высказали свое мнение, и дебаты стали превращаться в обыкновенную грызню по поводу степени величия. Кто и в какой степени внес вклад в программу создания атомной бомбы? Сколько лет выиграла команда Курчатова благодаря документам, добытым НКВД? Сколько денег сэкономили стране интеллектуальные усилия? Конечно, можно было бы заняться вычислениями подобного рода, но это было бы просто мелочным. В целом можно согласиться с тем, что атомные шпионы помогли сберечь СССР много времени и денег. В той мере, в какой они работали рука об руку с физиками, вклад и тех и других было бы справедливо оценить как 50 на 50. На Олимпе есть место как для ученых, так и для сотрудников спецслужб.
Было достигнуто взаимное согласие. Однако «перемирие» продолжалось менее года, вплоть до того момента, когда у подножия Олимпа некто взорвал это безмятежное спокойствие.
Одной из самых оберегаемых тайн того времени была тема готовящейся к публикации книги Павла Судоплатова — еще одного высокопоставленного разведчика. Его имя было знакомо западным экспертам главным образом по свидетельству Николая Хохлова, перебежчика из КГБ. Возглавляя отдел специальных заданий, Судоплатов руководил во время войны действиями партизан, организовывал диверсии, взрывы и убийства за линией фронта, в глубоком тылу врага. Поговаривали, что он принимал участие в организации убийства Троцкого в 1940 году в Мехико. После смерти Сталина в 1953 году Судоплатов и Эйтингон были арестованы как соратники Берия и исчезли из поля зрения как исторические фигуры, пусть даже призрачные. Имя Судоплатова было неизвестно как западной, так и советской общественности.
Освобожденный в 1968 году после отстранения от власти Хрущева, но реабилитированный только в 1992 году после развала СССР, Судоплатов решил поведать миру свою историю. В течение всего 1993 года он принимал у себя дома двух американцев — Джеральда и Леону Шехтер — и рассказывал им «о 70 годах манипуляций и убийств». Вокруг готовящихся к публикации «Воспоминаний» ходило немало слухов, а любители историй о шпионаже заранее предвкушали новые удовольствия. Все ожидали откровений на атомную тему. Глава, опубликованная в «Тайм» от 25 апреля 1994 года, буквально сразила наповал читателей Соединенных Штатов, Европы, да и всего мира.
Полнейшее удивление вызвал тот факт, что с 1944 по 1946 год Судоплатов возглавлял так называемый отдел «С», или группу Судоплатова. Но его утверждение, что самые выдающиеся умы проекта «Манхэттен» сотрудничали с советскими секретными службами, опрокинуло все устоявшиеся представления. Для американской научной общественности оно имело эффект разорвавшейся бомбы.
Если верить Судоплатову, то Роберт Оппенгеймер, Энрико Ферми и Лео Сцилард передавали информацию советским разведчикам. Просто, в отличие от Фукса, делали они это нерегулярно и не напрямую. Они якобы встречались с советскими агентами в специальных лабораториях, оставляя документы, чтобы те могли их скопировать. А вот Георг Гамов сотрудничал с советской разведкой непосредственно. Под угрозой репрессий по отношению к его родителям, оставшимся на Украине, он передавал агентам то, что ему приносили друзья из Лос-Аламоса. Даже высокочтимый Нильс Бор оказался запятнанным. После войны он принимал у себя на родине, в Дании, советскую делегацию. В ходе встречи он дал ценные сведения, которые помогли решить проблему, тормозившую пуск первого советского реактора. Оказывалось, что великие люди, которых дотоле восхваляли учебники по истории и обожествляли ученые и общественность, не только сочувствовали советской власти, были убежденными пацифистами, но и обыкновенными предателями, действовавшими весьма эффективно. Книга Судоплатова «Спецоперации: Лубянка и Кремль» вызвала бурю протестов. Газетные статьи, телевизионные дебаты, комиссии научных экспертов изо всех сил старались опровергнуть утверждения этого невесть откуда взявшегося чудовища. «Разоблачает Судоплатова тот факт, — провозглашали они, — что он был профессиональным убийцей и дезинформатором». Однако этот тезис был весьма ненадежен, поскольку он предполагал, что в таком случае одному в рассказе Судоплатова можно верить, а другому — нет. Иные оппоненты ссылались на то, что обвинения, выдвинутые Судоплатовым в адрес великих ученых, были расплывчатыми, а детали — сомнительными. Лео Сцилард не работал в Лос-Аламосе, вопреки утверждениям Судоплатова. Бруно Понтекорво не мог сделать в 1942 году доклад о реакторе Ферми, поскольку в то время он еще не был сотрудником Металлургической лаборатории. Роберт Оппенгеймер не приглашал Фукса в Лос-Аламос, и так далее.
Супруги Шехтер и советолог Роберт Конквест ответили критикам письмами, опубликованными в «Нью-Йорк таймс» от 6 мая. Наиболее сильный аргумент Конквеста, который он повторил в предисловии к книге Судоплатова, заключался в следующем: сотрудники секретных служб Сталина сообщали друг другу самые конфиденциальные сведения «исключительно из уст в уста». Это напоминание, косвенно подтверждающее версию Судоплатова, как будто развеяло сомнения. Шехтеры настоятельно подчеркивали, что их книга представляет собой «устную историю» и что все документы, содержащие доказательства, должны в скором времени «всплыть» в Москве.