Охотничьи тропы

Федосеев Григорий Анисимович

Рыбаки довольны. Цифра улова в бригаде растет с каждым днем.

У нас тоже полон садок. Возвращаясь с утренней зори, мы всякий раз вынимаем две наших небольших сети. И ни разу не бывают они пустыми.

А дни бегут. Все чаще мимо нас проплывают охотники — к дому. По утрам и на вечерней заре все реже слышны отзвуки выстрелов. И птица становится спокойнее. Пора любви проходит, и селезни уже с опаской посматривают на наши чучела и часто проносятся мимо, не обращая на них внимания. Птичьи голоса начинают смолкать над полоями. Разве изредка неугомонный крякаш сгонит самку с гнезда и долго гоняется за ней над озером. К нему еще присоединится пара и не смолкает крик до тех пор, пока не ускользнет самка в гущу кустов от назойливых кавалеров. Она уже вся полна заботой о будущем потомстве. А скверный характер мягка шавкающего красавца она знает отлично. Отыщет гнездо, — яйца побьет, все разорит и самой встрепка будет. Хорош супруг!

И вот наступает

день отъезда. В это утро мы не выезжаем на зорю. Встаем поздно и начинаем собираться.

Все уложено в лодки. Мы закуриваем трубки и окидываем взглядом залитые полуденным солнцем полой. Вода скатывается. Уже образуются островки и во многих местах вода накрылась зеленым покрывалом, как бы защищаясь от палящих солнечных лучей.

Прилетела синичка. Села на кол от палатки и прощебетала: «до свиданья».

Пора в путь. До свиданья, наши любимые привольные места!

Никандр Алексеев

НА ОХОТНИЧЬЕЙ БАЗЕ

В эти ночи, что стали светлей и ясней, Не лежится ему и не спится… Занят красками он, подражая весне, Что раскрасила перья на птице… Так прозрачен рисунок весны-акварель… Но и он, подражатель, не хуже Туалетное зеркальце пишет в крыле Расписной деревяшки-крякуши. Он прольет на головки нырков-чернедей Позолоту закатов болотных, Разместит разрисованных птиц на воде, Как художник — на светлых полотнах. Персиянке [2] дал косу, лутку — белизну, В непогожий отзимок и в слякоть На разлив посадил, как живую весну, Что готова свистеть или крякать. Он приманщик такой… На раскрашенный хлам, Что в любую погоду был светел, Приманил и меня: По ныркам-чучелам Признаюсь, не однажды дуплетил.

2

Персиянка — чернеть хохлатая.

* * *

Точно зверь из берлоги привстав на дыбы, Поднималась река из-за Оры И разлив хлынул вверх до Скалы, до Амбы, До Кашламского черного бора. Как в цветенье черемуха, после дождя Тальники были в белом кипенье, Где петляли, как заяц на лежку идя, Берега многопенной Уени. Приналяг на весло, черный бор обогни, Если есть еще силы в запасе, Посмотри: — Так призывно мерцают огни На военно-охотничьей базе. Там и свет, и тепло, и уход, и уют Отпускаются полною мерой… И одежды суша, там беседу ведут О чудесной весне офицеры. На Кашлам! На Баган! На Камышный мысок! Птица сбилась на мелях озерных… Между тем розовело окно и просох На печи в гильзах папковых порох. И восток розоватый лишь бросит мазки, Как артист одаренный и тонкий, В ожиданье пловцов задрожат обласки, Вы легки, но коварны, долбленки! Если взмахи весла не пришлись по челну Иль волну неумело раздробишь, На средине реки будешь сброшен в волну И ружье непременно утопишь… Потому я не мог посмотреть без тоски На разлив, подожженный востоком… Раскидались с волны на волну обласки На

пути к сизоперым истокам… Следопытом слыви, как Дерсу Узала, Все равно: В эту рань на Багане Расписная весна на свои чучела Следопыта любого заманит… Птицу ты помани! Дунь в манок, посвисти! Ах, она — осторожная птица — Заставляет ползком капитана ползти, Седину генерала склониться. Заставляет принять, несмотря на года, На открытой степи непогоду И порою бродить, где никем, никогда Никакого не слыхано броду.

Кондр. Урманов

ЖИЗНЬ

С вечера я почувствовал себя плохо: болела голова, по временам знобило, во всем организме шла какая-то сложная борьба. В такие минуты человек углубляется в себя и с тревогой спрашивает: «что это? отчего?» Предполагая приступ малярии, я проглотил, сразу две порции хины и, забравшись в палатку, уснул.

Утром я слышал, как товарищи, собираясь на зарю, переговаривались:

— Надо разбудить его… — говорил Ваня.

А Саша возражал:

— Нет, нет… пусть отлежится… Это такое дело… Я, вот его еще полушубком прикрою…

Вместе с полушубком товарищ отдавал мне часть своей сердечной теплоты. Мне хотелось обнять его, но почему-то всегда так случается: из-за ложного стыда — показаться наивным — ты заглушаешь в себе высокое чувство благодарности.

Я слышал, как они дружно всплеснули веслами и… мне вдруг показалось, что и сам я плыву по обширному чистому плёсу озера Песьяно. Вода плотная и какая-то вязкая; перед носом лодки, на дугах волны, то расплываясь в улыбку, те вытягиваясь, качается хмурое, желтое лицо луны. Свет призрачный и неверный, только черные тени от высокого бора четкой изломаной линией пали на воду… Я плыву, и луна плывет. Потом лодка понеслась быстрее, словно ее подхватило бешеное течение, сердце замерло от восторга и… я проснулся.

В палатке душно. Я выбираюсь из-под шуб и на четвереньках выползаю на свободу.

Солнце ясное и ласковое, казалось, успокоило все в природе: скатились тучи за далекий горизонт, утихли ветры и обогретая солнцем земля начала свою великую творческую работу.

Еще вчера все цепенело от холода. Небо клубилось тяжелыми тучами, куражливый ветер налетал на кудрявые сосны, на голые березы и осины, мял своей буйной силой кусты черемухи и тальника, окружавшие наш остров, и словно говорил:

— Да проснитесь же вы!..

А сегодня — бор закурил свои благоуханные смолы, тальники выметнули нежно-желтые метелки, тонким ароматом тянет от развертывающихся почек смородины — и все это случилось потому, что солнце обласкало землю…

И я, обласканный его живительным: теплом, сижу на пеньке, слушаю изумительное многоголосое пение птиц и присматриваюсь ко всему, словно вижу в первый раз.

Вода в озере будто посветлела и ожила чем-то похожим на тысячи веселых улыбок. Между Чуманским бором и круглым колком высокого осинника, я, как в ворота, вижу в синей дымке далекий заобский бор. На всем этом пространстве, до Оби, не найти сейчас ни любимой реки Уень, ни знакомых озер — все залито полой водой. Над этой обширной поймой то и дело тянут табуны уток; многие из них появились здесь на свет, а сейчас не могут узнать свою родину — так много воды.

На десятки километров раскинулась эта пойма, а по кустам, в наспех сделанных шалашах, сидят на птичьих дорогах охотники, выбросив впереди себя деревянные чучела, и встречают доверчивых птиц громом выстрелов. В отдалении эти громы никого не пугают и жизнь идет своим чередом.

Товарищи мои еще не вернулись с зори, нет и рыбаков, живущих с нами на островке. Но я не одинок на этом маленьком клочке земли. Вокруг меня шумит жизнь, идет большая сложная работа для потомства.

Вот на рыбачьей избушке собирается стайка щеглов — все самцы; они, как воришки, подлетают тихо, незаметно и, опустившись на крышу, начинают торопливо и усердно теребить нитки старых заброшенных вентерей — строительный материал для своих гнезд. Вентеря уже отслужили человеку и больше не нужны, но все-таки для порядка я говорю щеглам:

— Вы что это делаете, озорники?

Они недоуменно поднимают свои розовые головки с полными носами натеребленного волокна и невинно так:

— Пить-пить?

Будто спрашивают:

— А что, разве нельзя?..

И, не дождавшись моего ответа, срываются табунком и летят в лес, к своим гнездам. Вскоре они возвращаются и так же тихо и молча продолжают разрушать старое, чтобы строить свои новые гнезда.

Щеглы наши гости. Часто они услаждают нас своим пением, но на нашем островке есть и постоянные жители.