Охотничьи тропы
Шрифт:
В глубине леса пучилось, глухо вздыхало моховое болото, окутанное туманом.
Было еще совсем темно, а все проснулось в лесу, готовилось к встрече солнца.
Дятел высовывал железный свой клюв из дупла и снова прятался.
Глухарь выбрался из крепи чапыжника, с места ночевки, и, сорвавшись, зазвенел крыльями, направив свой полет к токовищу.
Проснулся и лесник Алексей Матвеич, разбудил сына Гордюшу. Они тихонько вышли за дверь и прислонились к стене домика.
А на земле и в воздухе творилось необычайное.
Какое-то неизъяснимое, неведомое и в то же время знакомое чувство трепетало у них в сердцах, не давало им спать в весенние ночи, манило вдаль. Чувство это властно живет в душе человека. Кто не ощущал его в первые дни весны!
Еще яркие звезды висели над головой. Только-только зазеленел на востоке окраек неба. Тихо и торжественно отбивала последние минуты ночь.
И вдруг из глубины леса, с мохового болота, полились серебряные звуки, словно через все небо протянул кто-то невидимую струну и нетерпеливо трогал ее.
Чище и чище льются на весь лес ликующие звуки: то проснулись прилетевшие ночью журавли.
Так началась весна.
Наконец-то отец сказал:
— Ну, Гордюша, собирайся, пора.
Мальчик выбежал на двор, постоял, подождал и — снова в дом, а отец все еще одевался.
…Кочкастая, точно в бородавках, луговина в лужицах талой воды и в них по-весеннему ясно отражается зарозовевшее небо.
С кочки сорвался чибис и, ныряя в воздухе, бросался на охотников.
— Чьи вы? Чьи вы?.. — пронзительно закричал он, прогоняя незванных гостей с занятой им полянки.
— Мы-то Рокотовы. А вот ты чей, голоштанник? — засмеялся Алексей Матвеич.
Гордюше было забавно и слышать разговор отца с птицей, и видеть, как «голоштанник»-чибис, с тонкой косичкой на хохолке, сев в сторонке, мелко перебирая морковно-красными ножками, воинственно распушившись, бежал им навстречу и взлетал только в нескольких шагах от них. Набрав высоту, он падал, выделывая в воздухе невероятные курбеты. Чибис преследовал их, пока они не вышли в голый, прозрачно-сквозной березовый лес.
В березнике они встретили еще более забавного чудака. Как тот чибис, он обнаружил себя криком:
— Го-го-го Хо-хо-хо!.. — несся с лесной поляны широкий гогот. Вслед за бесовским хохотом раздался такой оглушительный треск крыльев по дуплу колодины, точно вдруг загремели в несколько барабанов или забили в ладоши.
— Ишь развоевался, буян! Смотри, Гордюша! — указал отец на самца белой куропатки.
Куропач, казалось, сошел с ума или был пьян. Он подпрыгивал и перевертывался через голову. Вскакивал на кочки, на колодины. Распушится, припадет к земле и захохочет.
Куропач еще по-зимнему ослепительно бел. Распушенный хвост, взъерошенный ожерелок и раскинутые крылья
Да, куропач был пьян запахами согревающейся земли, набухающих почек.
Пьян был и бекас, кувыркающийся в воздухе. И невидимый жаворонок в поднебесье.
Но, конечно, больше всех пьяны были бесившиеся недалеко от шалаша, на лесной полянке два зайца…
Все, что подсмотрели в лесу в тихий весенний вечер Алексей Матвеич с сыном, походило больше на сказку, на чудесный весенний сон.
Они сидели в шалаше и смотрели, и слушали шум леса, охваченного ликованьем…
Павлиний хвост зари выцвел. Набежали тени, окутали пни и деревья. Над поляной, похоркивая, пролетел вальдшнеп. В лицо пахнуло теплом. Запахи земли стали острее. Небо расцвело золотыми чашами роз. Серп луны, как лодка из тростников, вынырнул из таинственных глубин и поплыл по небесному своду. Кроткая тишина обняла землю.
Вокруг костра темнота сомкнулась плотным кольцом. Отец, и сын разобрали охотничью сумку: и яйца, и масло, и молоко, и любимые коржики Гордюши…
Лица охотников от жаркого огня, казалось, вот-вот расплавятся.
От обступивших со всех сторон деревьев и кустарников шел могучий запах весны. Казалось, каждое из них пахло по-своему… И черносмородным вареньем, и раскушенной на зубах морковью, и березовым и сосновым соком. Запахи кружили голову Гордюше.
Во тьме вызванивала талая вода. Густым басом гудели жуки.
Заснул мальчик незаметно, как показалось ему, на одну минуту, а Алексей Матвеич уже будил его.
Дымок от затушенного костра пощипывал заспанные глаза. Отец стоял с сумкою за плечами и с ружьем в руках.
— Пора, — сказал он.
Мальчик вздрогнул и вскочил на ноги.
За ночь золотая ладья уплыла далеко по звездным волнам. Небо было все такое же густо-синее и только на востоке чуть хваченное отбелью…
Все было таинственно и до дрожи волнующе в это утро. И как шли в темноте к шалашу, и как сели, затаившись.
Урчание белки над головой, стукнувшаяся о землю сосновая шишка на холме взрывали тишину, как выстрел, отдавались в сердце Гордюши.
Еще ничего нельзя было различить в предрассветной мгле, а лес уже наполнялся гулом кипучей жизни.
Задушенные всхлипы совы, мяуканье, фырканье зверушечьей мелкоты, хрюканье хоря… В корневищах тальника, недалеко от шалаша, призывно пропищала самочка ласки. И тотчас же во тьме ей отозвался, замурлыкал самец.
Казалось, лес запевал могучую дневную запевку, нарастающую с каждой минутой.
В отверстия шалаша, устроенные на зорю, чтоб можно было стрелять лишь только будет видна мушка, просвечивало зазеленевшее небо, уродливые кочки, похожие на пни, пни, похожие на кочки. Сплошной зубчатой стеной высился Гулкий холм.