Охотник
Шрифт:
Гурон помнил. Он поднялся с табуретки и вдруг подумал, что совершенно гол… раньше он не стеснялся наготы в присутствии Вероники, а сейчас вдруг…
– Что это? – спросила она за спиной.
– Что? – произнес он, оборачиваясь.
– Что это? – глухо повторила она, с ужасом глядя на Гурона… на рваные багровые рубцы на левом боку и ноге. Он понял, почему ему мешает собственная нагота.
– Это? Это… немного не повезло – упал, – сказал он правду… почти правду… маленькую-маленькую долю правды. Вероника закрыла лицо руками и заплакала – жалобно, по-бабьи. Он присел рядом, обнял за плечи и стал успокаивать, что-то шептать в ухо. Сам понимал –
Они пили "дикую курицу". [44]
Виски отдавал торфом и солодом.
– Где же ты был, Жан? – спросила Вероника.
Где я был? Вы все задаете один и тот же вопрос… Один и тот же. Один. И тот же. Где я был?
А где, черт возьми, я был?!
…- где же ты был, Жан?
– В командировке.
– Не хочешь говорить?
Гурон затянулся сигаретой… сильно, глубоко…
– Хочешь, я останусь? – сказал он вдруг то, что не собирался говорить. – Совсем останусь.
44
Виски "Famous Grouse".
– Зачем?
– Мы поженимся.
– О-о, куда тебя понесло, мсье Жан… зачем?
– Не знаю… но люди женятся… живут вместе. Детей рожают.
– Глупости… глупости, глупости. Я, кстати, старше тебя почти на три года.
– Какое это имеет значение?
– Имеет, капитан, имеет… бабий век короток, Жан. Я скоро начну стариться, а ты… ты мужик видный, на тебя тетки внимание обращают. Я буду тебя ревновать, ты будешь раздражаться, потом начнешь тихо меня ненавидеть… кому это надо?
– Вероника!
– Плесни мне еще виски.
Гурон налил в бокал коричневую жидкость, Вероника сделала глоток, посмотрела ему в глаза и сказала:
– Ты опоздал, Жан. Ты опоздал на год… вернее – на жизнь. Я уезжаю.
– Куда?
– В Тель-Авив.
– Куда-куда?
– В Израиль.
– А… надолго?
Она посмотрела странным взглядом, и он вдруг понял. Он растерялся, он сказал:
– Подожди, подожди… у тебя же отец русский.
– Вот именно – отец. А национальность у нас, евреев, определяют по материнской линии. Помнишь, была раньше такая похабная поговорочка: ты – еврей, а мне не повезло?.. Мне повезло, Жан. Я уезжаю… В Тель-Авив. В Израиль. На историческую, как принято говорить, Родину, мой милый.
– Но… почему?
– Я не хочу больше здесь жить… в этой стране я не хочу жить. И не могу! Хватит, наелась уже! Досыта! Макашовы, баркашевы… "Память" эта поганая! Ждать, пока начнутся погромы? Увольте, я уезжаю. Пока еще не поздно. Пока "народ-богоносец" не обезумел вконец.
Гурон сидел молча. Он ничего не понимал. Он еще ничего не понимал в этой новой реальности. Он вспомнил московского таксиста, который вез его в банк: "Товарищ, я вахту не в силах стоять, – сказал кочегар кочегару".
– Что ты молчишь?
– А что я должен сказать?
– Я не знаю… скажи хоть что-нибудь.
Он залпом выпил виски, бросил:
– Ну… я пойду.
– Куда? Куда ты пойдешь посреди ночи?
– Домой… желаю тебе счастья на исторической Родине. Прощай.
Он быстро оделся и ушел. Рыжеволосая женщина села на пол прихожей, похожей на вход в преисподнюю, и тихонько завыла.
В кухне стыли желтые хризантемы.
Небо затянуло густой облачностью с залива, пошел дождь. Гурон вышел на набережную. Большеохтинский мост был разведен, волнишка лизала покрытый пятнами старческой пигментации гранит. Вверх по Неве медленно двигался сухогруз. С борта сухогруза доносилась музыка, ранняя битловская вещь – "Lucy in the skies with diamonds" [45] .
45
"Люси в небесах с бриллиантами".
Гурон вытащил из кармана бутылку, сделал глоток, поставил бутылку на парапет и побрел прочь.
Из темноты вылез бомж… осторожно понюхал бутылку, потом влил маленький глоток в беззубый рот – расцвел, прижал бутылку к сердцу.
Много ли надо человеку для счастья?
Как и Люси, бомж воспарил к небесам… с бриллиантами…
Гурон медленно шел по набережной, смотрел на воду… мимо него проехала черная "Волга". Он не обратил на автомобиль никакого внимания… "Волга" и "Волга" – много таких. На них – ухоженных, в исполнении "люкс" – в советскую эпоху возили номенклатуру.
В машине, которая проехала мимо Гурона по набережной, тоже ехал начальник. Он не принадлежал к номенклатуре, не имел привилегий, но он тоже решал вопросы. Довольно часто он решал их гораздо быстрей и эффективней, чем, например, мэр или городской прокурор. У него не было положенной высоким должностным лицам "вертушки" или права отдавать официальные приказы. Но и без "вертушки" он справлялся со своим делом весьма неплохо.
В совсекретных документах ОРБ "должность" пассажира "Волги" называлась "авторитет, лидер ОПГ", а вместо ФИО часто использовалось прозвище – Рафаэль.
Прошедший день у Рафаэля оказался довольно хлопотным. С утра пришлось выкупать в ментуре Гуся, который сдуру и по пьяни спалился со стволом на кармане. Менты запросили триста баксов за Гуся и двести за возврат ствола. Рафаэль подумал: это вы, ребятки, перепутали… должно быть как раз наоборот, – но ничего объяснять не стал, заплатил. Когда выбрались из ментуры, Рафаэль дал Гусю по морде и зарядил на семьсот бакинских. Вперед – наука!
Потом на рынок завалилась какая-то залетная команда. Внаглую поставили станок, стали крутить наперстки… к ним подошли, поговорили. Оказалось, команда из Карелии. Им объяснили: пацаны, хотите крутить – крутите. Нет вопросов. Но нужно отстегивать, потому что рынок под нами… Карельские повели себя неправильно и Буйвол – бывший омоновец, один из "замов" Рафаэля – забил им стрелу на вечер.
Потом пришлось разбираться с одним барыгой. Урод сам пришел два месяца назад, попросился под крышу… добро пожаловать, родной! Еще он попросил кредит на развитие бизнеса, красиво все обосновал: он купит в Эстонии мини-заводы по производству копченой колбасы, сыра, молочной продукции. Начнет гнать первоклассный продукт, быстро вернет кредит с хорошими процентами и, соответственно, будет отстегивать хорошие крышные… Барыга был эстонец, но жил в Питере, имел здесь хорошую трехкомнатную квартиру на Петроградской и, вообще, производил благоприятное впечатление. Он говорил убедительно, показывал проспекты этих самых мини-заводов и бумаги с экономическими обоснованиями. Кредит – пятнадцать тысяч баксов – ему дали.