Охотники за алмазами. Открытие века
Шрифт:
Лариса была счастлива, приятно кружилась голова от шампанского, она улыбалась и радостно думала о будущем. Она и не предполагала, что этот праздничный, собранный на скорую руку обед и будет самым торжественным праздником по случаю великого открытия, самым радостным и искренним.
На прощание Андрей Александрович, распорядился, по случаю исторического торжества, загрузить в самолет ящик с шампанским.
— И не возражайте! — прощаясь, сказал он Попугаевой. — Это наш скромный подарок, награда, если хотите. А цветы и музыка ждут вас впереди.
Через несколько часов тряски в самолете приземлились
— Это от нас вам, от всей души.
Среди встречавших Бондаря не было. И геологов не было. Один хозяйственник да личный шофер Бондаря. Хозяйственник сухо сказал:
— Давайте поторапливайтесь, Михаил Нестерович ждет.
Тяжелые рюкзаки и брезентовые мешки погрузили на открытый «газик». Рослый хмурый хозяйственник, усадив Ларису рядом с водителем, сам вместе с Федором расположился на каменных рюкзаках, словно ему доверили охранять их и беречь.
Она не ошиблась. Так оно и произошло, когда, поднимая пыль, «газик», круто развернувшись, лихо остановился у подъезда нового двухэтажного здания конторы. Хозяйственник и двое работяг не позволили ни ей, ни Федору даже притронуться к мешкам и рюкзакам, сами понесли их наверх, на второй этаж, к начальству.
Федора задержали в приемной Бондаря, а Попугаеву пригласили войти, угодливо распахнув перед ней дверь:
— Михаил Нестерович ждет.
Рослый хозяйственник, угодливо улыбаясь, удалился. Попугаева обратила внимание, что ни рюкзаков, ни мешков в кабинете не было. Немного растерялась. Как же она будет докладывать? Надо же показывать образцы.
— Проходите, Лариса Анатольевна, — сказал Бондарь сухо, вместо приветствия, и жестом указал на кожаное кресло рядом с письменным столом. — Садитесь.
Попугаева сразу насторожилась. В кабинете никого, кроме них, не было. Нет, не такого приема она ждала. Слишком официально. Неужели Бондарь до сих пор не верит, что она разведала настоящую кимберлитовую трубку?
— О вашем открытии коренного месторождения алмазов мне известно, — сказал Михаил Нестерович, и в его голосе она уловила металлические нотки начальника, хозяина положения, убежденного в своей правоте и безнаказанности.
Попугаева растерялась. Она почуяла опасность, и эта опасность исходила от начальника экспедиции. О его связях в верхах Попугаева знала от людей, которым можно верить вполне. И почувствовала себя беззащитной и одинокой.
— Не будем развозить канитель, — сказал Бондарь и протянул ей лист бумаги. — Берите ручку и лишите заявление.
— О чем?
— О приеме на работу.
— Так я ж работаю, на службе то есть… В Ленинграде, вам же известно, Михаил Нестерович, — сказала Попугаева, понимая, куда тот клонит.
— На чьей территории разведку вела? На моей. Так и работать должна в моем коллективе, — он перешел на «ты». — Если, конечно, хочешь остаться первооткрывательницей.
Михаил Нестерович не кричал, даже не повышал голоса, но слова и тон, каким они были сказаны, да еще сухой, острый блеск в глазах, безжалостно колющий, отмели всякую надежду на благополучный исход. Где-то
— Об открытии знает Гаврилов. — Попугаева пыталась защититься. — Знают в его экспедиции.
Она хваталась за соломинку. И очень пожалела, что не уступила просьбе Андрея Александровича, что осталась непреклонной и не оставила им ни одного образца кимберлита. Ох как пожалела! Но прошлого не вернуть. Сама себя, выходит, наказала.
— Нет больше Гаврилова, — сказал Бондарь. — Кончилась его песня.
И протянул ей радиограмму из столицы. Попугаева прочитала и поняла ход Бондаря. Пока она летала к Гаврилову и обратно, за эти сутки многое изменилось, конечно, не без участия Бондаря. В радиотелеграмме сообщалось, что северная Михайловская экспедиция, в целях более успешных решений геологоразведочных задач и экономии средств, объединяется с Амакинской, штаб ликвидируется, оборудование и кадры поступают в распоряжение Бондаря, а Гаврилов срочно вызывается в центр.
— Пиши, милочка, пока дядя добрый, пока не передумал, — Бондарь с улыбочкой протянул ей ручку, предварительно обмакнув в чернильницу. — Пиши заявление.
И она, под его диктовку, стала выводить буквы. Слезы сами потекли из глаз и, оставляя след на щеках, падали на бумагу, размазывая чернила. А что она могла сделать? Попугаева и не предполагала, каким кошмаром обернутся для нее эти минуты слабости, сколько обиды, желчи, затяжной неприязни и горечи ждут ее в долгие годы будущей жизни…
— Молодчина, есть характер.
Бондарь на заявлении наложил резолюцию и, довольный, спрятал бумагу в ящик, мысленно восторгаясь собой и прикрепляя к лацкану пиджака Золотые Звезды, лауреатские знаки и высокие награды. Но и он глубоко ошибался в своих расчетах. Ровно через пару лет, когда будут награждать геологоразведчиков, Бондарь, без лоска и показной уверенности, после бюро обкома, не станет возвращаться из Якутска в Нюрбу, а торопливо махнет на аэродром и с первым же самолетом улетит навсегда из алмазного края…
Но до того будущего времени нужно было еще дожить. А в те часы Бондарь чувствовал себя победителем и спешил закрепить успех.
Быстро набросал приказ, и радист центральной базы Амакинской экспедиции передавал срочное сообщение:
«Всем! Всем! Начальникам партий и отрядов! Геолог Лариса Попугаева открыла первую в Советском Союзе кимберлитовую трубку! Ищите по пиропам! Ищите по пиропам!»