Охотники за головами
Шрифт:
— Ты-то выполнил свою часть сделки?
— Я-то… — ответил Грааф, достал из нагрудного кармана темные очки «Мауи Джим-Титаниум» и надел их. — Я всегда выполняю свою часть сделки.
— Значит, простой арест? Стоило ради этого два месяца охотиться за этим типом, да еще рискуя жизнью?
Грааф тихо рассмеялся.
— Ты не понимаешь, Роджер. Для таких, как я, прекратить охоту — это невозможно. Я, как и моя собака, — результат селекции и дрессировки. Риска для нас просто не существует. Я как запущенная ракета с тепловым наведением — ее не остановишь, она сама, в силу своего устройства, стремится к саморазрушению. Вот тебе случай проверить свои познания в психологии. — Он взял меня за локоть, улыбнулся
Я продолжал стоять, придерживая дверь.
— А девушка? Ее ты как заставил заговорить?
— Ей было четырнадцать лет.
— И?
— А сам как думаешь?
— Я не знаю.
Грааф глубоко вздохнул.
— Я не понимаю, почему у тебя сложилось такое мнение обо мне, Роджер. Я не допрашиваю несовершеннолетних девочек. Я взял ее с собой в Парамарибо, купил ей билет на самолет из собственного солдатского жалованья и первым же рейсом отправил домой к родителям, пока суринамская полиция не успела вонзить в нее свои когти.
Я смотрел ему вслед, пока он шел быстрым шагом к серебристому «лексусу-GS430» на парковке.
Этот осенний день был ослепительно прекрасен. А в день моей свадьбы шел дождь.
10. Порок сердца
Я в третий раз нажал на кнопку Лотте Мадсен на щитке домофона. Правда, таблички с именем рядом не было, но я уже столько раз в жизни звонил в эту дверь на Эйлерт-Сундс-гате, что вряд ли мог перепутать.
Стемнело и похолодало рано и резко. Я поежился. Лотте долго медлила, когда я позвонил ей с работы после обеденного перерыва и спросил, можно ли к ней зайти после восьми. Когда же она наконец довольно односложно удостоила меня аудиенции, я понял, что это было, видимо, нарушение данной самой себе клятвы: никогда больше не иметь дела с человеком, который ее так безжалостно бросил.
Домофон закурлыкал, и я рванул на себя дверь подъезда, словно боясь упустить единственный шанс. И пошел по лестнице, не воспользовавшись лифтом, чтобы не столкнуться с каким-нибудь любопытным соседом, который запросто начнет разглядывать, опознает и сделает выводы.
Лотте чуть приоткрыла дверь, и я смог разглядеть ее бледное лицо.
И шагнул внутрь, закрывая за собой дверь:
— Вот и я.
Он не ответила. Как обычно.
— Ну как поживаешь? — спросил я.
Лотте Мадсен пожала плечами. Вид у нее был такой же, как в первый раз, когда я ее увидел, — испуганный щенок, маленький, взъерошенный, с растерянными карими глазами. Сальные волосы, свисающие вдоль лица, сутулые плечи, бесформенная одежда неопределенного цвета, оставляющая впечатление, что эта женщина скорее стремится спрятать, а не продемонстрировать свое тело. Для чего у нее не было никаких оснований. Лотте была стройная, прекрасно сложенная, с чистой великолепной кожей. Но излучала покорность, как, видимо, все женщины определенного типа, которых вечно бьют, вечно бросают и которые никогда не получают то, чего заслуживают. Наверное, этим она и пробудила во мне то, о существовании чего я и сам не догадывался: покровительственный инстинкт. В довесок к почти платоническим чувствам, давшим начало нашей непродолжительной связи. Или интрижке. Интрижке, да. Связь — это настоящее время, интрижка — прошедшее. Я впервые увидел Лотте Мадсен на вернисаже у Дианы прошлым летом. Она стояла в другом конце зала, не сводя с меня взгляда, и спохватилась слишком поздно. Застать женщину на месте преступления всегда приятно, а так как я не был уверен, что ее взгляд снова обратится ко мне, то сам устремился к той картине, которую она разглядывала, и представился. Скорее из любопытства, разумеется, поскольку все еще был — в силу моей натуры — патологически верен Диане. Злые языки, возможно, утверждали, что это был скорее результат оценки рисков, чем любви. Ведь я знал: в том, что касается привлекательности, Диана — игрок более высокого дивизиона, чем я, а значит, я не могу воспользоваться подобными шансами, не рискуя угодить в дивизион ниже.
Все может быть. Но Лотте Мадсен была из моего дивизиона.
У нее был вид чудаковатой художницы, и я по инерции решил, что так оно и есть, — либо она любовница чудаковатого художника. Никак иначе не объяснить того, что эти растянутые коричневые вельветовые брюки и скучный тесный серый свитерок пропустили на вернисаж. Но она оказалась покупательницей. Не за собственный счет, естественно, — а для одной датской фирмы, которая обставляла свой новый офис в Оденсе. Лотте была переводчиком-фрилансером, переводила с норвежского и испанского: брошюры, статьи, инструкции, фильмы и кое-какую профессиональную литературу. Датская фирма была одним из ее постоянных заказчиков.
Разговаривала Лотте тихо и с неуверенной, робкой улыбкой, словно не понимала, как кто-то может тратить свое время на беседу с ней. Я тут же увлекся Лотте Мадсен. Да, пожалуй, «увлекся» — точное слово. Она была очаровательная. И маленькая. Метр пятьдесят девять. И спрашивать было незачем — у меня на рост неплохой глазомер. По выходе с вернисажа в тот вечер я уже имел ее телефонный номер — чтобы передать ей фотографии других работ выставлявшихся там художников. В тот момент я, видимо, еще полагал, что действую искренне.
В следующий раз мы с ней встретились попить кофе в «Суши&Кофе». Я объяснил, что не намерен показывать ей никаких снимков, а тем более присылать по электронной почте, потому что картинки на экране, как и я сам, — лгут. Быстренько проскочив тему картин, я поведал ей, что несчастлив в браке, но связан чувством долга по причине безграничной любви ко мне моей жены. Старейший в мире штамп для расклада «женатый мужчина — незамужняя женщина» и наоборот, но у меня сложилось впечатление, что она его раньше не слышала. Я в общем-то тоже на тот момент, но по крайней мере слышал о нем и предположил, что он должен сработать. Она взглянула на часы и сказала, что ей пора идти, а я спросил, нельзя ли мне как-нибудь заскочить к ней вечерком и показать другого художника, который, на мой взгляд, представляет больший инвестиционный интерес для ее заказчика в Оденсе. Она, поколебавшись, согласилась.
Я прихватил несколько дрянных картин из галереи и бутылку красного вина из нашего подвала. Что Лотте сдастся, было видно с первого мгновения, когда она открыла мне дверь в тот жаркий летний вечер. Я травил ей всякие смешные байки о собственных промахах, из тех, что словно бы выставляют тебя в невыгодном свете, но на самом деле показывают, что ты достаточно успешен и уверен в себе для самоиронии. Она рассказала, что была единственным ребенком в семье, что в детстве и юности ездила по всему миру с родителями, что отец был главным инженером в международной водопроводной компании. Что она особо не привязана к месту и Норвегия не хуже и не лучше прочих стран. Для человека, говорящего на столь многих языках, говорила она не слишком много. Переводчица, думал я. Предпочитает чужие истории собственным.
Она спросила меня о моей жене. «Твоя жена», она так и сказала, хотя должна была знать имя Дианы, раз получила приглашение на вернисаж. Чем облегчила для меня разговор. И для себя.
Я объяснил, что наш брак дал трещину, когда «моя жена» забеременела, а я не хотел ребенка. И поэтому, как она считает, уговорил ее сделать аборт.
— Что, правда? — спросила тогда Лотте.
— Допустим.
Я заметил, как она переменилась в лице, и спросил, в чем дело.
— Родители уговорили меня сделать аборт. Потому что я была еще подростком и у ребенка не будет отца. Я до сих пор их ненавижу за это. Их и себя.