Охотники за скальпами
Шрифт:
Я стал сильней и встал с постели. Взгляд в зеркало показал, что краска вернулась на мое лицо.
Инстинкт учит дикую птицу чистить перья, когда самец ухаживает за самкой. Аналогичное чувство заставило меня подумать о своем туалете. Я перебрал все свои вещи, извлек бритву, борода исчезла с моего подбородка, а усы подстрижены и стали короче и меньше.
Я признаюсь во всем этом. Мир говорил мне, что у меня неплохая внешность, и я верил в это. Мне, как и всем смертным, присуще тщеславие. А вам разве нет?
Но у Зои, невинного ребенка, таких мыслей не было. Хитрости туалета никогда ее не занимали. Она не подозревала о своей прелести, так щедро дарованной ей природой. Никто не говорил ей, что она прекрасна. Я узнал необычный факт: кроме отца, старого ботаника и пеонов пуэбло, слуг в доме, я был единственным человеком моего пола, которого она видела в этот период своей жизни! Годами она и ее мать жили в одиночестве в этом доме; одиночество было таким полном, как в тюрьме. Во всем этом была загадка, но я разгадал ее только впоследствии.
У нее было девственное сердце, чистое и безупречное; сердце, в которое еще не попали лучи любви; в его святую невинность бог любви не послал еще ни одной стрелы.
Вы моего пола? Хотелось ли вам когда-нибудь стать повелителем такого сердца? Если можете, ответьте на это вопрос утвердительно, и я скажу вам то, что вам нужно хорошо запомнить: Любые усилия, которые вы сделаете, чтобы достичь этого, напрасны. Вас либо полюбят сразу, либо не полюбят никогда.
Девственное сердце не подчиняется тонкостям ухаживания. Здесь не бывает так, чтобы вы немного понравились, но усердие с вашей стороны позволит вам понравиться больше. Либо вы сразу нравитесь, либо вам ничего не поможет. И это первое впечатление возникает стремительно, как молния. Это все равно что бросать кости: вы можете выиграть, но можете и проиграть. И если проиграли, сразу отказывайтесь от игры. Никакие усилия не преодолеют это препятствие и не вызовут чувство любви. Вы можете получить дружбу, но любовь – никогда. Никакое кокетство с вашей стороны не заставит это сердце ревновать, никакие услуги не вызовут любовь. Вы можете завоевать мир, но не сможете контролировать тайные и неслышные биения этого сердца. Вы можете быть героем, прославленным тысячами языков; но в этом маленьком сердце будет только его герой, более благородный и возвышенный, чем все остальные. И это прекрасное создание, владелица этого сердца, будет целиком принадлежать своему герою, каким бы скромным и даже ничтожным он ни был. Не будет рассуждений, осторожности, хитрости. Она полностью отдастся загадочным побуждениям природы. Под их влиянием она отдаст свое сердце на алтарь, если будет знать, что он примет эту кровоточащую жертву!
Справедливо ли это относительно зрелого сердца, часто подвергавшегося нападениям, сердца красавицы и кокетки? Нет. Если вас отвергли здесь, вы можете не отчаиваться. У вас могут оказаться качества, которые со временем заставят сменить мрачное выражение лица на улыбку. Вы можете совершить великие деяния. Можете достичь известности, и презрение, которое раньше встречало вас, сменится покорностью у ваших ног. Здесь возможна любовь, и сильная любовь, основанная на восхищении какими-нибудь интеллектуальными или даже физическими качествами, если вы доказали, что ими обладаете. Это любовь, руководимая разумом, а не загадочный инстинкт, управляющий любовью, о которой мы говорили раньше. В какой любви мужчины добиваются величайшего торжества? Какой любовью они больше всего гордятся? Первой? Увы, нет; и пусть Тот, кто создал нас, ответит почему; но я никогда не встречал мужчину, который предпочел бы, чтобы его любили за ум, а не за свойства характера. Вы можете негодовать из-за этих моих слов. Можете отрицать их. Но они истинны. О, нет большей радости, нет более волнующего торжества, чем когда мы прижимаем к груди дрожащую маленькую пленницу, чье сердце охвачено чистой девичьей любовью.
Такие мысли пришли мне впоследствии. В то время, о котором я пишу, я был слишком молод, чтобы иметь их; слишком неопытен в искусстве любовной дипломатии, однако я все же думал об этом и непрерывно изобретал планы, которые помогли бы мне понять, действительно ли она меня любит.
В доме была гитара. В колледже я научился играть на ней, и звуки гитары радовали Зою и ее мать. Я пел им песни – свои и песни любви; и с бьющимся сердцем следил, производят ли на нее впечатление горячие слова. И не раз с разочарованием откладывал инструмент.
День за днем приходили мне в голову невеселые размышления. Может, она слишком молода, чтобы понять слова любви? Слишком молода, чтобы произносить такие слова со страстью? Ей всего двенадцать лет, но она дитя солнечного климата; и я часто видел, что под теплым небом Мексики девушки ее возраста становились молодыми женами и матерями.
День за днем мы оставались наедине. Ботаник был занят своими исследованиями, а молчаливая мать занималась делами по хозяйству.
Любовь не слепа; она может ничего не видеть во всем мире, но по отношению к своему объекту она бдительна, как Аргус.
Я хорошо владел цветными карандашами и забавлял свою спутницу, делая рисунки на листах бумаги и на чистых страницах ее нот. На большинстве этих рисунков женские фигуры в разных позах и нарядах. Но в одном отношении они были похожи: у них у всех было одно и то же лицо.
Девочка, не догадываясь о причине, заметила эту необычную особенность рисунков.
– Почему? – спросила она однажды, когда мы сидели вместе. – Эти дамы в разных костюмах, они разных национальностей, верно? Но почему их лица так похожи? У них похожие черты лица, нет, те же самые, мне кажется.
– Это твое лицо, Зоя: никакое другое я не могу рисовать.
Она подняла свои большие глаза и посмотрела на меня с выражением невинного удивления. Она покраснела? Нет!
– Они похожи на меня?
– Да, насколько я смог это передать.
– А почему вы не рисуете другие лица?
– Почему? Потому что я… Зоя, боюсь, ты меня не поймешь.
– О, Энрике, неужели вы считаете меня такой плохой ученицей? Но я понимала все, когда вы рассказывали о странах, в которых побывали. Я могу понять и это.
– Тогда я скажу тебе, Зоя.
Я наклонился вперед, сердце мое билось, голос дрожал.
– Потому что твое лицо всегда передо мной; я не могу рисовать никого другого. Я… я люблю тебя, Зоя!
– О! Так вот в чем причина? Когда кого-то любишь, его лицо всегда перед тобой, хотя его самого может и не быть? Это так?
– Это так, – ответил я с горьким разочарованием.
– Это и есть любовь, Энрике?
– Да.
– Тогда я тоже должна вас любить; где бы я ни была, я вижу ваше лицо; оно всегда передо мной. Если бы я могла рисовать, как вы, я бы тоже могла вас нарисовать, даже если вас нет рядом. Что это значит? Вы думаете, что я люблю вас, Энрике?
Ни одно перо не сможет описать мои чувства в этот момент. Мы сидели на скамье, и листы с рисунками лежали между нами. Моя рука двигалась по этим рисункам, пока не сжала пальцы моей спутницы; она не противилась. Дикое чувство охватило меня от этого электрического прикосновения; бумага упала на пол, и с бьющимся, но гордым сердцем я привлек Зою к себе!
Сопротивления не было. Наши губы слились в первом поцелуе; это был поцелуй взаимной любви. Я чувствовал, как бьется ее сердце, как и мое в груди. О радость! Радость! Я владыка этого маленького сердца!