Охотники за сказками
Шрифт:
Степан Петрович припечатывает задом пустое место, махорка из просторного кисета подпрыгивает ему в лицо, осыпает густо жиденькую белесую бороду.
— Дура чертова! — отпыхивается краснощекий Степан Осипов, поднимаясь раскорячкой.
А Степан-победитель, развеселившись от удачи, заводит навстречу приближающимся братьям Зинцовым:
— Жили-были два брательничка,Хлебосея-аккурательничка,Накосили они возок сенца,Уложили посередь польца.Ла-а-потки-то— Бубен бы тебе в руки, да в балагане выступать, — отводит душу осерчавший Осипов.
Если Степан «сдобный», как величают под веселую руку Осипова, недовольство показал, Гуляев ему наперекор и того усерднее взыграл, откуда прыть взялась. Согнулся, переломившись в коленках, заколотил разлапистыми ладонями по брезентовым бахилам, словно хороший плясун по голенищам хромовых сапог.
— На полатях стог метали.На печи колья тесали,Огорожи городили,Чтобы мыши не бродили,Тараканы не скакали,Даром сена не таскали.Ла-а-апотки-то кругом верста,А рубашка из того холста…— Хватит, пожалуй. Поиграл дерьмом, да и за щеку, — спокойно высказал свое мнение дедушка.
А наша сгрудившаяся мальчишеская компания не прочь бы и еще гуляевские присказки послушать. По-ярмарочному забавно у длинного Степана получается, и песенка про «брательничков-аккурательничков» забавная. Будь с нами на делянке Костя Беленький — обязательно в тетрадку бы ее записал.
Часто друзья хорошей памятью вспоминаются, когда нет их рядом. Учится былой «охотник за сказками» в городской школе. Может, учителем куда-нибудь уедет, а может быть, снова в Зеленый Дол вернется. А Надежда Григорьевна уже не вернется. Научила нас читать, писать, считать, попрощалась над речкой Белояром — и нет ее.
В тихих разговорах (чтобы взрослые не слышали) мы с Ленькой Зинцовым снова по знакомым местам в Ярополческом бору гуляем, знаменитое «сторожевое гнездо» на сосне устраиваем, сажаем молодые сосенки на поруби, разыскиваем в ночной темноте таинственную Гулливую поляну, слушаем неписаные лесные сказки дедушки Савела. И лес, помогая свежей памяти, шумит над нашими головами похоже, как тогда, в июньские дни мальчишеского похода, и дятел вдали выбивает знакомо негромкую дробь, и проворная ящерка шныряет в траве, шелестя пожухлыми лепестками. Только переспелая черника на пружинистых стебельках, ставшая водянистой и невкусной, напоминает, что тот июнь давно миновал — сухое бабье лето стоит в бору. Только распиленные березовые стволы, осыпавшиеся ветви, на которых еще не успела завянуть огрубелая листва, говорят молчаливо, что сегодня мы не праздные гости в Яро-полческом бору.
Притихший над самокруткой Гуляев веселее прежнего оживился, когда Никифор Данилович, вооружившись пилой, кивнул в мою сторону:
— Ну, что ж, кашевар, давай попробуем!
Березу облюбовал — надо бы корявее, да не отыщешь. Вершина завалилась на сторону, по витому комлю береста потрескалась, затвердела косыми ребрами.
— Дурную одолеешь, после нее хорошая сама тебе в ножки поклонится. Давай-ка топор! Вот так делай, — обкалывает он по кругу загрубевшие ребра. — Пилу поберегать надо. На таком железе сразу зуб собьешь, — наставляет он на будущее.
Новое от старого начиналось. Зеленодольскому ли. деду в ту пору было знать, что скоро запоют на лесных делянках самоходные электропилы, в одиночку будет валить вековые сосны тихий Вовка, внук Никифора Даниловича. С такой техникой не зевай, нажимай, веселее в резу пошевеливай — любую костяную, не поперхнувшись, стальными зубами сгложет!
Наша молодость со старой двухручной канионки начинала. Здорово она молодого да неопытного мучит, зато хорошо и учит. В книжке про валку леса прочитал — ты еще не узнал, на какой минуте руки от напряжения немеют, до какой мокроты спины потеют.
— Держись за другую ручку, чтобы не вырвалась, — подает мне дедушка изгибистую, до блеска начищенную, каждым зубчиком сверкающую пилу. — А голицы где?
Пилу настоящие пильщики всегда на полный мах пускают, чтобы на всю длину работала, ручками о дерево пристукивала: в голицах руки легонько пришибает, а гольем и синяки на чиколотках можно набить, и до крови суставы разназить.
— Там оставил, — отвечаю смущенно и не совсем понятно, боясь указать на можжевеловый куст. Очень уж нарядными наградила меня мамка голицами, разве только самому бывалому лесовику они к лицу, а мне совсем некстати.
— Возьми пока эти, — подбрасывает Сергей Зинцов обшитые холстом мягкие Вовкины варежки.
— Ноги пошире расставь, а к дереву поближе придвинься, — присматривается, подсказывает дедушка.
— Пилу крепче держи, а то на шею бросится! — пугает оробевшего Степан Осипов.
— Спину покруче изогни, руками до песков дотягивайся, — не обращает внимания дедушка на смешливые выкрики. — Заводи легонько.
С первым же махом Степан Гуляев, раскачиваясь туда-сюда, протяжно заприговаривал:
— Ты пили, пили, пила.Ты отточена и зла,Да покорствуй силушкеПильщика Вавилушки!Есть у меня горячее желание немедленно доказать, что «Вавилушка» тут совсем ни к чему, а пилу, как нарочно, в стволе зажало — не протащишь.
— Вырубай, пока к березе не приросла! — допекает длинновязый.
— Это тебе не в лапту шариком стрелять, — подсыпает сдобный.
Креплюсь, помалкиваю. У Вовки Дружкова глаза навыкате, слезы по щекам ползут серенькими букашками. Растирает их грязным кулаком, смотрит на меня жалобно. «Вот уж, думаю, ни за что не заплачу! Хоть сто самых обидных прибауток выдумывай!»
— Заторопили пилу, наперекос пошла, — не сердится, спокойно объясняет дедушка. — Придется другой раз заново начинать. Пилу не нажимай, легко и ровно пускай. Она сама возьмет, сколько следует.
Перенимаю науку. Легко ручку в сторону Никифора Даниловича пускаю, ровно и плавно ее на себя беру.
— Так, так! Не торопись, всему свое время.
Похоже на то, что дело на лад пошло. Пила не дребезжит, а посвистывает, заныривает блестящим полотном в крутую древесину. И руки, чувствую, дрожать перестали.