Охотники за удачей

Леонтьев Дмитрий Борисович

— Имел я твою группу… в виду, — сквозь зубы заявил Врублевский. — И тебя видел в самом темном месте негра. Я ее увидеть должен, и я ее увижу! А вы по своим законам сами живите. Они как раз для таких дешевок и придуманы… Отойди, говорю!

— Читай по губам: не отойду. Ты уже достаточно побуянил, а теперь иди и проспись.

— Не доводи до греха, — сказал Врублевский, — Я все равно пройду, и преградой между нами вставать не советую. Порву!

— Ага… Попытай счастья, — кивнул Сидоровский. — Только лоб не расшиби… Иди домой, Врублевский. Не увеличивай неприятности, ты и так уже достаточно дров наломал.

— А это не твое собачье дело, мои дрова считать!

Они стояли друг напротив друга. Оба высокие,

широкоплечие,

злые. Два крепких, русских мужика, вставших на разные стороны, как уже не раз бывало на Руси, и в упрямстве своем готовы были или умереть, или убить, но ни на шаг не отступить со своих позиций. Своя правда у каждого, а характер общий и дух, хоть и сметенный, а непокорный, горячий, вздыбленный.

— Зашибу, капитан, — предупредил Врублевский. — И на погоны не посмотрю. Отойди с дороги!

— Нет, парень, шалишь. Назад тебе поворачивать.

— Ну, смотри, я тебя предупреждал, — сказал Врублевский и, широко размахнувшись, что было сил ударил, целясь кулаком в подбородок противника.

Но, видать, немало было выпито, да и реакция у Сидоровского не за письменным столом оттачивалась, и капитан легко уклонился от удара, пропустив кулак противника над головой. И тут же нанес ответный удар сложенными «в замок» руками. Удар пришелся в шею и был такой силы, что Врублевский опустился на колени. Несколько секунд он ошалело мотал головой, гоня прочь звон в ушах и туманную завесу перед глазами, затем медленно выпрямился и похвалил:

— Хороший удар. Мужской. Посмотрим, выдержишь ли ты мой…

На этот раз размах был короче, но удар несравненно точнее. Сидоровский глухо охнул, отступая на шаг. Из разбитой губы на рубашку брызнула кровь. Капитан вытер ее тыльной стороной ладони, сплюнул появившуюся во рту горечь и бросился на врага. Дрались они, азартно давая выход переполнявшей их ярости. Уже забыты были все приемы, и драка пошла привычная, русская, от души и от характера, та драка, в которой синяки считают не штуками, а десятками и дюжинами.

Когда опомнившиеся охранники и администрация растащили драчунов в стороны, они были уже покрыты синяками и царапинами так, словно спустились в бочке с Ниагарского водопада.

— Тебе конец, мент, понял?! — орал Врублевский, вырываясь из удерживавших его рук. — Ты покойник! Можешь себе гроб по размеру подбирать.

— А ты, дерьмо, бери себе гроб сразу на два размера меньше! — ревел в ответ Сидоровский. — Если вообще будет, что хоронить! Я тебя достану!

— Рожей не вышел! Три года достать грозишься! Кишка тонка! Мозгов у тебя для этого маловато! За женой, и то уследить не можешь, не то что за мной!

— Что-о?! — Сидоровский рванулся так, что едва не сбил с ног державших его людей. — Что ты сказал, ублюдок?! Повтори, что ты сказал?!

— Ты слышал! — орал в ответ взбешенный Врублевский, которого шаг за шагом теснили в выходу из гостиницы. — Я ее имел, и тебя отымею! Ты покойник, засранец! Заранее в гробу дырки пропили, чтобы рога пролезали!

— А ну, пустите меня! — рвался Сидоровский. — Убью гада! Прямо здесь и порешу! Врублевский, настанет день, когда между нами никто стоять не будет! Я тебя достану! Я тебя убью!

— Лучше забодай, рогоносец!

— Это еще что такое?! — послышался недовольный голос от дверей. — Сидоровский, отставить!

Шум разом стих — в окружении верных «борцов с коррупцией» в гостиницу входил полковник Бородин, начальник милиции города и одновременно же одна из главных сволочей в нем. Полковник, не жалея себя, боролся с проявлением нечистоплотности в милиции, но особо сильные планы операций по искоренению коррупции он вынашивал, сидя в своем трехэтажном особняке или же за столиком бара «Фаворит» — видимо, так он нагляднее видел все разложение правящей верхушки города. Полковник был образован — он смотрел телевизор не меньше часа в день и умел вовремя ввернуть

услышанную от своих столичных друзей-начальников фразу о недопустимости морального разложения в милиции, а если требовалось, то мог даже обосновать свою очередную затею по показательным разгоняям личному составу. Порой даже создавалось впечатление, что главный милиционер города боролся не с преступностью, а с милицией. Причем, во всех ее проявлениях и до полного уничтожения. Видимость активной деятельности создавалась исключительная. Как начальник, он считал, что имеет не только моральное право «драть своих подчиненных в хвост и в гриву», но и возводить это право в ранг плановых операций. А после серии очерков, написанных про него Филимошиным и Евдокимовым, где он был назван «Гераклом-Бородиным, чистящим Авгиевы конюшни», полковник окончательно впал в маразм и, постановив начать бессрочную операцию «Чистые конюшни», ездил по отделам и вносил оперативникам выговоры в личные дела за пыль на стеллажах, плохо выкрашенные сейфы, тусклые лампочки и плохо вымытые полы кабинетов. Несколько раз, в экстазе, полковник запускал цветочными горшками в стекла окон, в которых обнаруживал трещину, пару раз ногой выламывал двери, проверяя прочность замков. Подчиненные звали главного «чистильщика» за глаза «Блендамедом» и относились к его существованию философски, как к неизбежному собачьему дерьму на весенних улицах. А благодаря хвалебным статьям Филимошина и Евдокимова, он числился среди обывателей «заступником и непримиримым борцом за правду». Сидоровского любили коллеги и боялись преступники, Бородина боялись коллеги и любили преступники. Но если Сидоровский массам был не известен, то Бленда- меда знал любой обыватель. Видать, так уж заведено в России: когда рыба гниет с головы, крутить начинают хвосты. Тот, кто сидит в просторных кабинетах, в довольствии и роскоши, всегда лучше знает, что надо народу. И заботясь о народе, борется с ним же за его благо. Тот, кто «борется», всегда более заметен, чем тот, кто работает.

— Что все это значит?! — грозно вопросил Бородин, исподлобья рассматривая драчунов, — Сидоровский! Вы почему избили этого товарища?!

— Для меня он не «товарищ», — проворчал Сидоровский, пытаясь приладить на место наполовину оторванный рукав пиджака, — Сволочь это, а не «товарищ»…

— Сидоровский, — полковник от гнева стал взрывоопасен, — я… Я тебя… Распоясались! Распустились! Мало того, что драки устраивают в общественных местах, так еще и начальству хамят!.. А вы, товарищ, как все это объясните? — повернулся он к Врублевскому.

— А тебе я и подавно не «товарищ», — огрызнулся не успевший еще остыть Врублевский. — Не хватало еще, чтобы такое… «полковничье милицейское» ко мне в товарищи набивалось…

— Ну, это уж знаете, совсем… ни в какие ворота, — задохнулся Бородин. — Это что вообще такое?! Вы знаете, кто я?!

— Знаю, — с язвительным подтекстом подтвердил Врублевский и, не дожидаясь дальнейших событий, вышел на улицу.

Опешивший полковник еще некоторое время молча открывал и закрывал рот, в растерянности глядя вслед спокойно удалявшемуся наглецу, а когда он пришел в себя, отдавать приказ о задержании было уже поздно — Врублевского и след простыл. Но полковничий гнев остался и требовал выхода.

— Ну, все, Сидоровский, — с угрозой сказал Бородин. — Я долго твои выходки терпел. Долго я был лоялен и закрывал глаза. Но и мое долготерпение не бесконечно. Я не могу спокойно смотреть, как вы тут опричнину устраиваете и честь мундира позорите. Своим безобразным поведением вы дискредитируете всю нашу милицию. Народ хочет видеть своими защитниками людей честных, достойных незапятнанной репутацией, а не дебоширов и грубиянов, попирающих их права. Сегодня — драка, завтра — избиение, послезавтра скатитесь до того, что бумаги вовремя писать не будете… Нет, так дело не пойдет. Нам такие офицеры не нужны, нам…