«Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. Том I
Шрифт:
Я стал проводить весь день в Департаменте полиции, знакомясь по переписке с делами текущего момента, касающимися деятельности Московского охранного отделения. Наконец, после почти двухнедельного проживания в Петербурге, все формальности, связанные с моим назначением в Москву, были кончены. Я снова представился директору Департамента уже как начальник отделения и поспешил выехать в Москву. Моя жена уехала в Саратов ликвидировать нашу скромную домашнюю обстановку и приготовить все к переезду в Москву, а я на другое утро выходил из поезда на перрон Николаевской железной дороги, где с официальным рапортом встречал меня мой помощник, заведующий канцелярией отделения, подполковник
На казенном экипаже мы отправились в Отделение по охранению общественной безопасности и порядка в г. Москве, где меня ждали собранные чины отделения, более или менее свободные в это время.
Согласно общему правилу, если уходящий с должности начальник отдельной части по своему чину выше вновь назначаемого, эта часть представляется новому начальнику его помощником; таким образом, полковник Заварзин, как старший меня по чину, не принимал участия в моем ознакомлении и приеме с чинами отделения. Меня сопровождал подпоручик Тур-
Poccusr^L^e мемуарах
чанинов при обходе помещения отделения и представлении мне служащих. Конечно, я предварительно отправился прямо в служебный кабинет начальника отделения и, снова встретясь с полковником Заварзиным, прежде всего оформил сдачу и прием должности.
Когда по завершении всех формальностей, связанных с передачей дел, мне было доложено, что офицеры отделения собрались для представления мне в кабинете моего помощника, я начал свой первый официальный обход вверенного мне отделения.
Чтобы описать волновавшие меня тогда чувства, связанные с вступлением в новую и ответственную должность, которая мне представлялась как давно лелеемая мной честолюбивая мечта в розыскной карьере, я должен сделать небольшое отступление и увести читателя в бытовую обстановку до некоторой степени «старой Москвы» и моего детства и отрочества. Это необходимо для понимания того настроения, которое охватило меня при обходе мной помещения, занимаемого Отделением по охранению общественной безопасности и порядка в г. Москве.
Первые воспоминания о моем «детстве и отрочестве» относятся к старой Москве 80-х годов.
В области быта это еще кое-где доживающие сальные свечи, особо памятные мне не по их прямому назначению - жечь, а по тому, что, чуть простудился, смотришь, наша старая нянька Анна (вынянчившая всех нас трех братьев) уже вырезает из синей картонной бумаги надлежащий овал и капает на него с зажженной сальной свечи большие расплывающиеся на картоне капли; эту просаленную картонную неприятно жесткую бумагу она кладет на мою грудь и спину и забинтовывает меня наглухо; я - точно в латах. Это от кашля, от простуды вообще. А наш постоянный и популярный тогда в Москве «детский» доктор Рахманинов говорит - «от гриппа».
Наша сверхзаботливая о нас, детях, мать то и дело вызывает на дом этого доктора. Я, как сейчас, помню его симпатичное «интеллигентско-докторское» лицо в очках, заросшее небрежно содержимой бородкой. Доктор сидит у моей постели и задумчиво бормочет: «Что бы это ему прописать?» Болезнь, видимо, несерьезная, а матери моей кажется все же серьезной.
Появляются, однако, новые, «стеариновые» свечи, зажигаются лампы, дающие такой скромный свет, что мы теперь, при ослепительном электричестве, не могли бы читать, так темен показался бы нам тот керосиновый свет!
В гостиной у нас, как «у всех», стоит красного бархата «гостинная» мебель, пред диваном овальный стол с неизбежными альбомами и лампа под
Россшг^^в
бумажным абажуром с прорезанными овалами, в которых хранятся засушенные цветы.
В театрах и цирке горит газ; с люстр свешиваются зажигательные нитки; капельдинер с длинной палкой, на которой прикреплена зажженная свеча, неторопливо поджигает эти нити, огонь быстро скользит по ним, и вспыхивает яркии, как казалось тогда, газ…
Водопровода нет; на площадях по утрам съезжаются водовозы с бочками, по очереди наполняют их, слышится неизбежная «водовозная» брань. Воду развозят по домам. В домах, на кухне, стоят большие бочки для хранения этой воды, закрытые деревянным кругом; кухонная плита, разожженная докрасна все время подкидываемыми поленьями, сложенными аккуратной грудой в сенцах… На кухне, куда мы, дети, постоянно забираемся, мать выбирает груду мороженых рябчиков, твердых как камень, принесенных нашим постоянным поставщиком мяса, дичи и рыбы - торговцем «вразнос», бойким ярославцем, или на той же кухне мы застаем регулярно появляющегося за очередной помощью спившегося чиновника Михаила Ивановича, которому почему-то мой отец считает своим долгом помочь, хотя известно, что Михаил Иванович все ему данное сейчас же пропьет; по своему «гриму» - это Любим Торцов из «Бедность не порок»; он получает то пальто, то пиджак, то рублевку и исчезает, торопливо допивая ненужный ему стакан чая с сайкой от Филиппова… Мать советуется с кухаркой о предстоящем завтраке, к которому соберутся обычные завсегдатаи. Это Иван Ильич Барышев, он же известный Мясницкий, популярный поставщик бойких водевилей, идущих «у Корта», он же неутомимый фельетонист местной «желтой» прессы… Впрочем, тогда еще такую прессу не называют «желтой» Другой посетитель - Михаил Александрович Саблин из «Русских ведомостей», старый русский либерал; его внук докатился ко времени революции до анархизма… Саблин весельчак, как и Барышев, хватает нас, детей, на руки, грозит выкинуть в окно, мы пугаемся. Помню и известного издателя календаря Гатцука, типографа Родзевича, присяжного поверенного Павла Михайловича Вельского, постоянно баловавшего нас, детей, подарками. В разговоре упоминаются имена других знакомых отца: Козьмы Терентьевича Солдатенкова (московский миллионер!), Плевако.
Общее смятение при известии об убийстве Александра II. Коронация Александра III; мы сидим на специально возведенных трибунах. События общие и семейные мелькают в памяти отрывками.
Отец - человек «американской складки», всю жизнь что-то делал что-то «предпринимал», издевался над теми, кто предпочитал «стричь купоны»,
Россшг^^в мемуарах
любил создавать, творить, имея в виду «общую пользу». Согласно общему уклону тогдашней интеллигенции он тянул влево, но как-то без системы и плана. Николая I он называл иногда в раздражении «Николаем Палкиным», о «декабристах» отзывались у нас дома с почтением, но, гуляя по Тверскому бульвару, и отец и мать часто с неудовольствием замечали: «Невозможно стало гулять по бульвару, один простой народ!»
У отца была широкая натура: пойдет или чаще поедет в Охотный ряд - это известный рынок в центре Москвы - и накупит всего столько, что хоть целую роту кормить. Отец «издательствовал», завел свою типографию, увлекся этим делом, стал «специалистом» и, наконец, принял должность заведующего городской типографией, чтобы по просьбе городского головы, его приятеля, «навести там порядок»! У отца была репутация отменно честного человека, да он и был при многих недостатках своих, вполне, впрочем, человеческих, отменно идеалистически честным человеком.