Окаянная Русь

Роман посвящаю брату Дмитрию

Зима в том году стояла лютая. Недаром в народе месяц декабрь называют — студень. Снег едва

прикрыл замерзшую почву, и она огромными плешинами проступала в бору. Сильные морозы изукрасили её многочисленными трещинами, и земля, бесстыдно раскинув напоказ своё неприкрытое тело, с нетерпением ожидала снежного покрова, который укутает её в мягкое снежное одеяло. Ветер между тем становился всё сильнее и яростнее: заковал, словно колодника, и быструю глубокую речушку. Она замедлила своё стремительное течение у деревни, где по весне широко разливалась, подступая прямо к плетням огородов.

Ждали в деревне снег с той неистовостью, с какой пахарь молит в жару о благодатном ливне: ведь он зерно напоит, стало быть, и хлеб уродится. А снега всё не было, задержался где-то, родимый. Укрыл бы он белым пухом землю потеплее, сберёг семена, брошенные щедрой рукой в землю по осени.

Дошли наконец до Господа людские мольбы, и снег повалил мягкими хлопьями ранним утром в Варварин день. Он сразу приодел в белое поле, лес, реку; и одинокая сосна, что стояла на самом краю опушки, походила на невесту, надевшую фату. Уже навалилась темень, а снег всё падал. Он казался праздничным, лежал нетронутым и непорочным в своей белизне. Быть ему таким до следующего утра, а уже потом его растопчут идущие по воду бабы и спешащие за дровами в лес мужики. Примнут его бесшабашные ребятишки. А из окон иной раз выглянет довольное лицо хозяина: снег-то всегда к добру — весной землицу водой насытит, а она уже потом не обидит христианина.

Рассвет наступал незаметно: поначалу ночь таинственно скрывала крепко слаженные избы, словно прятала беглеца, а потом очертания домов проступили отчётливее — так бывает, когда от кострища поднимается ядовитая жёлтая дымка. И вот уже из тёмного плена освободился лес, замерзшая река, а в версте от деревеньки на дороге появилась горстка всадников.

— Государь, ты плащ бы накинул. Снег-то какой валит, — заботливо подсказал Василию [1] воевода Плещеев. — Пока доберёмся, вымокнешь совсем.

Снег ложился на реку, словно хотел уберечь прозрачную замерзшую гладь от дурного глаза, и там, где она широко разливалась, напоминала ровное поле. Вот туда и ехал князь, сокращая себе путь до Кремля. Сбоку оставалась деревенька, избы которой курились белым дымом, и он стлался над землёй петляющей полосой. Следом за Василием, шаг в шаг, поспешала дюжина всадников.

Князь не ответил. Молчал, словно обет дал. Губы его сжались — видно, дума одолела крепкая, и сейчас Василий напоминал деда — Дмитрия Донского: то же движение губ, тот же упрямый подбородок и молчун точно такой же. Бывало, Дмитрий Иванович за всю дорогу и слова не обронит, а ежели скажет, то будто самоцветами одарит.

Боярин подметил, что Василий Васильевич за минувший год подрос и окреп. Стукнуло князю едва шестнадцать, а уже шесть лет, как стал великим московским князем. Рано повзрослел Василий, ему бы ещё в лесу с девицами хороводы водить, через кострища лихо сигать, а он вот соколиную охоту выбрал. По-княжески!

Сокольник ехал подле князя, такой же молоденький, как и сам Василий, вертел из стороны в сторону головой. На руке сокольника, вцепившись когтями в кожаную перчатку, сидел ястреб. На маленькой хищной головке — красный клобучок, надетый на самые глаза, потому птица и напоминала праведного монаха. Ястреб не дремал, иногда он слегка приподнимал крылья, показывая свою готовность воспарить под облака, чтобы потом камнем упасть на землю и рвать мягкую горячую плоть своей жертвы.

Кони усердно топтали снежный ковёр, и белые слипшиеся комья весело разлетались по сторонам из-под копыт. Князь московский, видно обременённый излишней опекой боярина, поддал в бока жеребцу шпорами, и тот вынес его на крутой берег реки. Вдруг из-под ивы, печально склонившейся над рекой, выскочил русак. С него ещё не успела слезть старая шерсть, и сейчас он выделялся на снегу серым упругим комком.

— Заяц! — совсем по-ребячьи вскричал князь Василий, и боярин поверил, что князю всего лишь шестнадцать лет. Вот даже восторг удержать не может, заорал, как посадский мальчишка: — Пускай скорее! Пускай ястреба!

Сокольник тотчас снял клобучок с головы птицы, но ястреб, видно до конца ещё не осознавший своего освобождения, медлил. А когда рука нетерпеливо дрогнула, подбрасывая его вверх, ястреб понял, что он свободен. И воспарил. Русак, зарываясь лапами в рыхлый снег, суетливо петлял по реке. Ястреб взмыл высоко, словно примеривался, по силам ли добыча, — только чёрная точка виднелась на светлом небе. И когда заяц уже поверил в спасение, с высоты на него упал ястреб.

Птица яростно разрывала крючковатым клювом плоть, а тонкий писк жертвы ещё более сердил ястреба. И когда клюв разодрал гортань, окрасив снег в алый цвет, заяц успокоился, смиренно уставившись открытым глазом в своего обидчика. Ястреб же всё терзал свою жертву, проникая всё глубже внутрь хищным клювом.

Великий князь попридержал коня — ястребиный пир заворожил, и только сокольник, помня о государевой службе, поддал жеребцу шпорами и вырвался вперёд.

— Ну, шальное! — Он умело ухватил ястреба под крылья. — Полакомился — и будет!

Ястреб, спрятанный под клобучок, долго не мог успокоиться, торжественно и рассерженно клекотал, он ещё не забыл про солоноватую кровь. Сокольник поднял со снега растерзанное тельце и упрятал его в котомку. Снежинки, падая на неровные, ещё не остывшие пятна крови, сразу таяли.

Всадники проехали деревней к лесу, а там ордынская дорога прямёхонько вела в Кремль.

Василий ехал не спеша, только иной раз подгонял жеребца, когда взбирался на кручи, но никто не осмелился обогнать князя. Немногочисленная дружина держалась позади.

— Боярин, ничего не слышишь? — попридержал вдруг князь поводья, и конь послушно застыл, фыркая.

Боярин привстал на стременах, прислушался, пытаясь разобрать, что же такое заинтересовало князя, но вокруг было тихо. Только ветер, как непоседа, играл бахромой попоны.

— Воронье беснуется, может, зверь какой рядом?

Князь свернул с дороги и повёл жеребца полем, где у куста можжевельника горланила чернокрылая братия. Птицы кружились над чахлым кустом, именно так язычники исполняют танец вокруг огня, взывая к великой милости окаменевшего бога. Вороны то разом поднимались в воздух, то вдруг летели вниз, громко галдя, а потом, чем-то встревоженные, разлетались по сторонам. Они беспорядочно кружились, собираясь в стаю, но куст можжевельника, словно заколдованный, не хотел отпускать от себя воронье.