Окаянные
Шрифт:
— Позвольте узнать от кого? И можно ли вам верить? В прошлый раз с Глебом Романовичем Лев Соломонович Верховцев был. Не скажете, что с ним?
— Не знаю.
— Так от кого же поклон?
— Пока вам знать необязательно. Скажем так, низкий вам поклон за приют прежде всего от нас с Глебом Романовичем.
— Услышу ли, когда он заговорит? Что же вы сами не посетите гэпэу? Там быстрее на ноги поставят.
— А мы желаем собственными ножками.
— Так в чём же незадача? Что ж у меня мыкаетесь?
—
— Я?!
— Вы сожгли одежду, в которой мы с Глебом Романовичем были, а в ней документы. В гэпэу без них, слышали, наверное, как без рук.
— Да, худо. Но поймите и меня, я береглась от заразы. У нас здесь холера свирепствовала страшным образом. И вы явились грязными, кровавыми, насквозь промокшими чудовищами. Благо керосин в доме держу. Без него не сгорело б ваше барахло. Но гарью ужасной тогда воняло за версту и без моего керосина. От пожара спасались? Замученные до смерти от усталости и ран, все трое вы уснули, лишь переступить порог успели.
— Я приношу извинения, Гертруда Карловна, за всё, чем корил.
— Да хватит уж вам, — отмахнулась она. — Не пойму, где всерьёз вы, где шутите, а где в игры заманиваете.
— Пока Глеб Романович на ноги не встанет, нам отсюда трогаться нельзя. Вы умная женщина и сразу догадались, что тот в подвале — наш пропуск в гэпэу, пока мы без документов. Так что бояться нас не стоит.
— Ну-ну, — буркнула Гертруда Карловна, — огонь в печи не прозевайте. Мокрые, с берега дрова, не разжечь потом.
— Артур Аркадьевич! — сбежала, спустившись вниз по лестнице, прихрамывающая прислужка. — Вас Евгения Глебовна зовёт. Батюшка её желает с вами побеседовать.
— Принимай вахту, Верочка, — поднялся Сакуров. — Договорим ещё, Гертруда Карловна, — махнул он ладошкой и хозяйке, отправляясь на чердак.
Корновский, исхудавший, с головой, сплошь обмотанной бинтами, без единой кровинки на землистом лице, ждал его на меховой лежанке, устроенной прямо на полу, не сводя тоскливого взгляда с оконца, в которое каким-то чудом заскочил и распрыгался, верно, последний тёплый осенний лучик.
— Загрустили, Глеб Романович? — подсел к нему Сакуров, заглянул в отливающие голубизной глаза.
— Давно мы здесь застряли?
— А с дочкой не объяснялись?
— Ей наши приключения лучше не знать. Она у меня впечатлительная. Вся в покойницу, в мать.
— Любите вы её.
— Внучка, Алексашку, прошу ко мне поднять. Она не позволяет. Боится, что напугаю своим видом. Видел-то всего один раз.
— Это когда дружок вас сюда устраивал на ночлег?
— Тогда, только не наигрались мы с мальчиком.
— Занятный мальчуган. Подвижный не в меру.
— Тебе откуда известно?
— А Евгения не рассказывала?
— Эжен? О чём это ты?
— Утаила, значит. Ну тогда и мне нечего трепаться.
— Я не барышня кисейная, чтоб меня жалеть, да и заживает на мне, как на собаке. Давай, рассказывай.
— Спасал я вашего внучка в тот день, когда укатили вы раньше меня на вокзал.
— Как это спасал?
— В яму сливную малец упал, заигравшись. И тонуть вздумал. Ну а я рядом оказался.
— И мне, значит, ничего?
— Повода не было. И вас не хотелось тревожить.
— Это ж сколькими жизнями я тебе обязан?
— Сочтёмся, если вдруг… но уж лучше без этого. Того, что было у монастыря близ пристани, хватит обоим до конца жизни, если целёхонькими отсюда выберемся.
Они помолчали оба, наблюдая за солнечным лучиком, не желающим выбираться из оконца.
— Ты мне не ответил, Артур Аркадьевич, — оторвал глаза от занятного зрелища Корновский. — Давно мы здесь кукуем?
— Неделю, как в себя приходим.
— Ты меня на себе тащил?
— На лодке плыли. Ну и нашего битюга вместо верблюда грузил, а что ему дурковать. Он хоть и подстрелен в один бок, но силён бандюга. Я ему маузер меж лопаток ткнул, он и волок лодку, как бурлак, когда в корягах застревали.
— Андриас?
— Он самый. Последний из той московской оторвы, которая над Булановым подшутила.
— Живой, это хорошо. Ты где ж его спрятал? Что-то не видать.
— В подвале держу. Он у меня под замком. Пытался дёру дать.
— Будет что предъявить товарищу Буланову.
— За вами дело, Глеб Романович. — Сакуров изобразил улыбку. — Напугали вы нас. Гертруда Карловна, оказывается, не только отменная хозяйка и блестящая врачевательница. Она вас и выходила, ну и, конечно, дочка ваша. Женечка, Верочка, девчушка здешняя, ночами дежурили. Теперь вы орлом выглядите, но надо ещё постараться.
— Ты мне дифирамбы не распевай, Артур Аркадьевич. Не заслужил. Под пулю дурную голову сунул.
— То не пуля, Глеб Романович, то горящим бревном вам шарахнуло по голове. Вовремя я подоспел, вытащил вас из-под головёшки той, могли и сгореть заживо.
— Ты расскажи мне, как всё было, — попробовал дотянуться до бинтов на голове Корновский. — Шумит порой так, будто ветер гуляет. Помню происходившее местами, яркими эпизодами, как говорится, но потом всё сваливается в одну кучу.
— Отлежитесь. Полегчает, — посочувствовал Сакуров. — Со мной хуже бывало.
— Да и я изведал в Германии, по нашим баррикадам однажды так шарахнули из пушки, фрайкоровцы Пабста, мало кто уцелел.
— Ну раз и пушка вас не взяла, долго жить будете.
— Ты, чувствую, всё помнишь, в какую передрягу мы угодили у монастыря? Вроде всё шло, как рассчитал Мартынов?