Океан Бурь. Книга вторая
Шрифт:
— Это разговор серьезный, — сказал он и спросил: — Ты кто?
— Ну, кто… Ученик ваш…
— Верно. Ученик. Это значит, что пока у тебя своего ничего нет, кроме характера и веснушек. По правде говоря, ученик ты отличный и потому тебя надо вот так держать, чтобы ты носа не задирал. Хорошие ученики, они, брат, много о себе воображают. А от меня никаких отметок не дождешься. Придет время — сам поймешь, что ты уже не ученик, а мастер. Но, если хочешь стать клоуном, надо через все пройти. Вот тогда я тебе на самом деле скажу: «Ты сдал экзамен на мастера». Но для этого,
Васька подумал: «Ага, это он про жену, которая от него ушла. Про „куклу“». Никто ему про это не рассказывал, но он сам привык по разным намекам, по случайно подслушанным разговорам догадываться обо всем, что взрослые хотят скрыть. И чем старательнее они скрывают свои секреты, тем чаще проговариваются. Это Васька тоже давно заметил. Он только одного не мог понять: как это от такого доброго человека могла уйти жена? Где она найдет лучше? Вот только сейчас он начал догадываться о настоящей причине. Наверное, как-то у него получилось, что он ее, свою любимую, не пожалел, не поставил выше трудного и веселого клоунского искусства.
Так думал Васька, отдыхая на матрасике рядом со своим названым старшим братом. Множество вопросов вертелось в рыжей его разудалой голове, но ни одного из них он не решился задать. Придет время, Петушков сам все скажет, а не скажет — в чужие дела насильно не влезешь.
— Ладно, — проговорил Петушков, — подрастешь, сам поймешь все, что надо. Ну, на сегодня хватит. Пошли купаться…
Прикончил разговор и совсем напрасно: Васька хоть и немного еще прожил, но успел повидать всякого, кое-чего мог бы и присоветовать. Не вовсе, значит, доверяет. Не открывается. В себе носит. Ну и пусть.
Человек Васька легкий, на всякое доброе слово отзывчивый, а за Петушкова готов жизнь отдать.
Дни катились горячие, веселые, трудные. Однажды, возвращаясь к себе в гостиницу, услыхал Васька над головой какое-то потрескивание. Он остановился под каштаном и, задрав голову, начал высматривать, что это там в зеленом ворохе листвы происходит. К его ногам упал зеленый, весь в острых колючках, шарик. Чуть слышно щелкнув, шарик лопнул и раскрылся. Из него выскочил темно-коричневый, слегка сдавленный с одного бока плод каштана, еще чуть влажный и скользкий. Зажав его в ладони, Васька подумал: «Вот уж и осень».
В своем номере он впервые задумался о том, что же с ним будет дальше. Прежде такие мысли не приходили к нему. Он даже не думал о том, что когда-нибудь может кончиться его сказочная жизнь. Ошеломленный новой, непривычной мыслью, он услыхал голос Стронгиллы, зовущий в путь требовательно, как сигнальная труба:
— Собирайте шатры, запрягайте коней, грузите телеги — кочуем дальше!..
Васька выглянул в коридор. Никого. Дверь в номер, где жила Тамара со своей теткой, была распахнута, Васька решил, что можно и заглянуть. Стронгилла была одна. Она уже сбросила свое платье, стояла посреди комнаты, как на пляже, в пестром купальном лифчике и таких же трусах и с трудом натягивала купальную шапочку на свои непокорные волосы. На шее позванивало ожерелье из мелких монеток.
— А, Василек! Входи, соколик. О чем задумался?
— Про жизнь думаю.
Она остановилась и строго взглянула на него, удивленно подняв свои тонкие круглые брови.
— О жизни? А зачем об этом думать? Ты живи — не думай. Есть хочешь? А пить? Ну, тогда сбегай-ка ты в буфет, принеси бутылки две боржому. Деньги сам знаешь где…
Проговорив это, она ушла в ванную.
Деньги хранились на столе под скатертью. Вздохнув, Васька отправился в буфет. Когда он вернулся, в ванной все еще шумела вода. Он поставил влажные, только что из холодильника, бутылки на стол. Скоро появилась Стронгилла в белом купальном халате и босая.
Усевшись на диван, она достала из кармана свое ожерелье и надела его. Маленькими глотками пила шипящий боржом и поучала Ваську:
— О чем твои мысли, я знаю. — После купания ее лицо блестело, как каштан. И зубы блестели, и глаза блестели и улыбались, но говорила она строго и горячо: — Ничего мне не надо говорить. Я ведь цыганка и тебя вижу насквозь. И что тебя ждет, тоже вижу. Ты теперь сын цирка. Вся твоя родня в нашем таборе. Я вижу: ты всем сердцем к цирку прирос. Ну, значит, и не о чем тебе кручиниться. Иди собирайся, в Москву поедем.
Ее плавная, певучая речь успокаивала, как бы отгораживая от беспокойных, тоскливых мыслей.
Выслушав Стронгиллу и допив боржом, Васька совсем успокоился. «Сын цирка»! Новая жизнь приняла его, и это уж навсегда. Даже если бы Петушков от него отказался, то все равно бы он никуда не ушел. Хоть полы подметать, хоть клетки зверям чистить, хоть что — только бы при цирке. А что думает Петушков, какие у него планы насчет Васьки — неизвестно.
В БЕЛОЙ ПЕНЕ
На большой веранде в приморском парке собрались все мальчики и девочки из Города Радости. На этот раз все пришли чистенькие, приглаженные, нарядные. Черноглазый Мотя явился даже в небесно-голубом костюме, и к его берету, тоже небесно-голубому, пришпилена золотая лира — знак его принадлежности к миру искусства.
Его мама, гремя своими браслетами и серьгами, кричала из парка:
— Вот чего на кино снимать надо! А то наснимали босяков. За границей посмотрят и скажут: «Ну вот — сами видите, чего достигли!»
Здесь, как и всегда, командовал Васька. Не поскупилась новая жизнь, цирковая обезьянка не обманула. Он был первым на этом ребячьем пиру. Мальчишки давно уже признали его своим вожаком не только за отчаянность и крепкие кулаки. Этого, конечно, тоже не надо забывать, но главное, конечно, Васькин характер, а это покрепче всяких кулаков…
Ребята так наугощались, что некоторые даже начали отказываться от второго стакана чаю с пирожными, даже от пломбира. Пришел Грак, ребята захлопали в ладоши и закричали «ура». Теперь его никто не боялся и все очень любили. Он сказал речь, пожелал всем хорошо отдохнуть и ничего не сказал, чтобы хорошо и отлично учились. Это тоже понравилось, и все снова закричали и захлопали.