Океан веры. Рассказы о жизни с Богом
Шрифт:
Донской монастырь. Фото 1882 года
Проснулся он ближе к утру и увидел, что на постели, в ногах, лежит синенький атласный сверток. Хорошенький, в кружевах. В свертке — младенчик. Коленька. Запищал, крутя лысой головенкой. Николай во весь голос, хотя не криком, зашептал «Да воскреснет Бог!». И вдруг — сам подхватил Коленьку и забегал с ним по келлии, укачивая, и все крестил его лобик, и смазал освященным маслицем.
Младенец
Наконец, выбившись из сил, монах вздохнул:
— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй меня, грешного.
Младенец тут же затих и уставился на монаха. В груди у Николая похолодело. Уже не глядя на младенца, но и не выпуская его, монах все повторял эту молитву. Вскоре Коленька совсем успокоился. В груди у Николая потеплело, страхи отступили, и младенец слился, казалось, с его собственным сердцем.
Но вот молитва ускользнула, и Николай взглянул на дитя. Коленька спал, круглое личико склонилось.
Младенец тут же затих и уставился на монаха. В груди у Николая похолодело. Уже не глядя на младенца, но и не выпуская его, монах все повторял эту молитву…
Пресвятые угодники Божии! Молите Господа Бога о нас
— Господи! — вздохнуло сердце.
Теперь подступил жар. Голова загорелась, в глазах поплыло. Монах твердил свое изо всех сил, хватаясь за каждое слово, и все не хотел заснуть.
Когда и как это произошло, он, конечно, помнить не мог. Проснулся вовремя, все вычитал, и не торопясь успел к службе. Коленьки с ним не было. Отец Арсений, выслушав Николая, ничего не сказал. Но тот и не удивился. Озноб у него потихоньку переходил в лихорадку.
После службы сотворили панихиду. Такой панихиды Николай еще не слышал. Словно бы все, слышанные им до нее панихиды — не панихиды. Хотя, конечно, это не так. Николай помянул про себя и Коленьку. Младенца Николая.
Когда вошел в келлию, понял, что должен лечь. Все тело болело как от побоев, временами нападала крупная дрожь. Едва лег, постучался отец Евфимий:
— Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!
— Аминь!
Отец Евфимий захлопотал:
— Ну, слава Богу! Какой ты у меня! Сейчас я за доктором…
— Брат, позови отца Арсения!
— Брось, не бери в голову, Господь с тобою!
— Ради Христа, брат! Не ради меня, грешного.
— Позову, позову.
Больше Николай не помнил ничего. Вернее, помнил, что терял слова молитвы. И потом снова их находил. Иногда их приходилось вырывать из темноты, иногда — хвататься за них. И так далее.
Вдруг, совсем рядом — женский голос:
— Коленька, здесь я!
— Мама!
И — очнулся. Женский голос у него в келлии? Мама?
— Сейчас Коленьку будут причащать Святых Тайн. Я уже все приготовила.
Николай снова впал в забытье.
Вошли отец Арсений, с Дарами, и отец Евфимий. Больной лежал в мантии, улыбаясь, и даже не взглянул на них. Посиневшая от холода рука свешивалась с постели. Отец Евфимий склонил голову.
— Жив он! Подойди к нему, — раздался ясный женский голос. Бывший афонец рухнул на колени. Игумен со Святой Чашей стоял ни жив ни мертв.
И правда: больной открыл глаза. Он посмотрел на клобук отца Евфимия, или выше, и сказал:
— Мама!
Лоб у Николая был в крупных каплях пота. Духовник приблизился к больному и накрыл голову епитрахилью. Сознание словно бы вернулось. По окончании молитвы Николай сказал:
— Я смогу встать.
В проеме между окнами приютился образ Казанской Божией Матери, и оттуда взирал на поющих
И действительно встал. Его приобщили Святых Тайн.
— Слава Тебе, Боже! — Вздохнул больной и тут же обвис на руках у отца Евфимия. Едва уложили на постель. Часа через полтора дыхание совсем прекратилось.
Добровольные певчие решительно брали самые высокие ноты, и от этого гудело в голове. Монахиня тихонечко поворачивала ладошку, чтобы этот стихийный поток хоть сколько-нибудь напоминал пение.
В проеме между окнами приютился образ Казанской Божией Матери, и оттуда взирал на поющих.
Образ Казанской глядел и с золотистого креста на дорогом столичном кладбище. На кресте было написано только «Коленька». И две даты, с разницей в месяц. Казанская же глядела с желтенького соснового крестика над могилой иеромонаха Николая.
Арафатки
Непридуманный рассказ
Христос Пантократор и император Лев VI. Мозаика в храме Святой Софии. Стамбул.
Конца коммунальной войне не предвиделось. И ведь не скажешь, что соседи — люди неверующие или уж очень плохие. Татьяна, крупная большеглазая блондинка, кажется, всю тварь готова была обнимать. Вот молодая собака, глупое существо, одуревшее от квартирно-городского быта, а порода — охотничья, далматин. Так она вся светится, псина, когда Татьяна с работы приходит. Прыгает, льнет к хозяйке. Зовут соответственно — Мегги. Мегги буквально купалась в хозяйской любви. Дочь, худой подросток со скрипучим голоском, выводила собаку гулять несколько раз в день и носилась вместе с ней по улице, презирая правила движения, наперегонки. Устав от прогулок, возвращались домой, и Мегги сразу же ставила лапы на колени Татьяне, которая, улыбаясь, ее обнимала. Отец, Женя, московская шпана, был строитель и дело свое, как доходили сведения, знал прекрасно. Когда было настроение, вежливо стучал в соседскую дверь, просился в гости. Как-то рассказал, что «они с Танюшей венчались тогда, когда ничего нельзя было».
Но — что ты будешь делать — освободившаяся комната в трешке, в старом доме — никому покоя не давала. Соседи — пожилая женщина, клирошанка, и ее дочь-инвалид, семнадцати лет, тоже на освободившуюся комнату претендовали. Но куда им против Татьяны с Женей. Татьяна в совершенстве владела искусством занимать пространство. Войдет на кухню — и вся кухня ее. И так далее. Но человек она не злой, что девушка чувствовала. С этой девушкой, у которой уже и коляска появилась, соседи были не то чтобы вежливы, а считали почти за свою. Не раз в спорах о комнате Татьяна едва не со слезами умоляла строгую соседку-мать: