Океан времени

Оцуп Николай Авдеевич

1921

Гадание

Возле зеркала тяжелого Деревянный стол стоит. Ночь. Невеста топит олово, В чашу пристально глядит. В чаше тени синеватые, Пыль от вьюги снеговой. Вот глаза продолговатые И башлык над головой. Милый! Черный снег взвивается, Пошатнулась у стола. Уронил ружье, шатается, Кровь густая потекла. Скучно зеркалу забытому Стол и свечку отражать. Хорошо ему, убитому, В снежном поле ночевать. Побледнела, улыбается. Комната полна луной. Паровоз перекликается С новогодней тишиной.

1921

«Бежит собака на ночлег…»

Бежит собака на ночлег, И явно с той же целью В потертом фраке человек Прошел с виолончелью. Фонарь скрутился и погас. Предутренняя пена, И кто-то: «умоляю вас, Сыграйте вальс Шопена». Не

ветер расстегнул чехол И прислонил к решетке, Не ангел по струнам провел, Но этот миг короткий Звенела синяя Нева, Гудела мостовая, И даже выросла трава На линии трамвая.

1922

«Я много проиграл. В прихожей стынут шубы…»

Я много проиграл. В прихожей стынут шубы. Досадно и темно. Мороз и тишина. Но что за нежные застенчивые губы, Какая милая неверная жена. Покатое плечо совсем похолодело, Не тканью дымчатой прохладу обмануть. Упорный шелк скрипит. Угадываю тело. Едва прикрытую, вздыхающую грудь. Пустая комната. Зеленая лампадка. Из зала голоса — кому-то повезло: К семерке два туза, четвертая девятка! И снова тишина. Метелью замело Блаженный поцелуй. Глубокий снег синеет, С винтовкой человек зевает у костра. Люблю трагедию: беда глухая зреет И тяжко падает ударом топора. А в жизни легкая комедия пленяет — Любовь бесслезная, развязка у ворот. Фонарь еще горит и тени удлиняет. И солнце мутное в безмолвии растет.

1921

«Дождю не разбудить усталого солдата…»

Дождю не разбудить усталого солдата, Он безмятежно спит, к земле щека прижата. Быть может, он бежал из плена, может быть, Стремнину под горой пытался переплыть. На поле вспаханном его найдет крестьянин. И только через год, печальной вестью ранен, Шепчу я: мир тебе, мой утомленный брат. И слышу — снег идет над склонами Карпат. Бреду по мостовой, и вдруг звенят копыта Взбесившихся коней, и тело Ипполита В мучительных вожжах (о, призрак!) по торцам Влачится, — с пением по низким облакам Проходит грустный хор над золоченым шпилем, Над убегающим в туман автомобилем.

1922

«Я не люблю, когда любовь немая…»

Я не люблю, когда любовь немая. Но Делия, её смешно винить: И платье через голову снимая, Она не перестанет говорить. Рисунок звёзд и крыльев Серафима Засеребрил морозное стекло. Закрой глаза: на побережье Крыма Блеснёт волна и белое весло. «В Алуште жил художник итальянец». Я слушаю не разбирая слов. Трещат дрова, на потолке багрянец, И на камине тиканье часов. Весёлое и лёгкое свиданье Какими же стихами опишу. О Делия, старинное прозванье В счастливом забытьи произношу. Любовь одна, и всё в любви похоже: И Дельвиг томно над Невой бродил, И это имя называл, и тоже Смотрел в глаза и слов не находил.

1921

«Где тот корабль? Волна бежит вослед…»

Где тот корабль? Волна бежит вослед. Где ветер? Прошумел и вот затих. И небеса, которым дела нет Ни до меня, ни до стихов моих. Лежит Нева, а дальше острова. Слова, слова. Любовь еще жива, Но вот утолена, и ты скучаешь, И этих слов ты завтра не узнаешь.

1922

«Опять поля и длинные туманы…»

Опять поля и длинные туманы, И в мокром ветре тощий березняк, В зеленых лужах глинистый большак И, через речку, мостик деревянный. Среди необычайной тишины Пронзительные хлюпают подковы. Замшелые зевают валуны, Подумай-ка: период ледниковый. Вот, пролетев из невысокой ржи Сквозь ветерка небыстрые движенья, Прилипли к небу камешки-стрижи Противу всех законов притяженья. Вот пахарь, уменьшаясь постепенно, Вдали, как птица, …………… поёт. И кляча перешла на небосвод, А за крутым холмом — конец вселенной.

1922

Пантум

Лежат в прозрачном сентябре Дома и тротуары, И тихо тает на дворе Цыганский звон гитары. Дома и тротуары, Сиянье в равнодушных днях Цыганский звон гитары О зное, о полях. Сиянье в равнодушных днях, Мы разлюбили оба. О зное, о полях И о любви до гроба. Мы разлюбили оба, Я ухожу, прощай, И о любви до гроба, Мой друг не забывай. Я ухожу, прощай, Чуть серебрится иней, Мой друг, не забывай Любовь и степь и купол синий. Чуть серебрится иней И тает на дворе. Любовь и степь и купол синий Лежат в прозрачном сентябре.

1923

Дон Жуан

Ширится луна сырая, За шлагбаумом скрип телег, Крышу рыжего сарая Придавил тяжелый снег. У платформы станционной Двадцать два ломовика. Привезли трески соленой С песнями из городка. Там живет рыбачка Эдит С милым и простым лицом. Муж на буэре уедет — Тень качнется под окном. Лес гудит, в сосновом доме Дверь запела. Два часа. Разметалась на соломе Темно-рыжая коса. Скоро у Невы широкой Плечи Анны целовать, О рыбачке светлоокой Благодарно

забывать. Тките медленнее, пряхи, О любви далеких стран! В храме, черные монахи, Был зарезан Дон-Жуан. Тело опустили в море, Теплый ветер зашумел, Странный миф о Командоре Эту землю облетел. Мстительное привиденье Снова жертву стережет, Сердцу шепнет подозренье, Нож ревнивцу подает. *** На сребристом океане Узкий Ледяной Топор. На мысу в густом тумане Снег шипит, трещит костер. Лосось оплывает мрежи, Ждет лисицу западня, Север спит в дохе медвежьей, Кто-то ходит у огня. Наклонился, пробуждает Дремлющего рыбака, Каменную длань встречает Сонная его рука. «Скоро звезды перестанут Мне дорогу освещать, Просыпайся, ты обманут…» — «Отвяжись…» «Что же, спи, сомненье старит, Сини очи рыбака, А жена ему подарит Черноглазого щенка». «Полно, Эдит не такая!» — И в затылке почесал. Крепкий воздух рассекая, Мерзлый парус застучал. Дует ветер из Севильи В Ледовитый океан. Спит любовница в бессильи, Встал зевая Дон-Жуан. На стекле заиндевелом Разрастается заря, Полумрак над милым телом, Память сняла якоря, И любовник вдохновенный Прямо в прошлое глядит: На другом конце вселенной Море теплое шумит — Там волна его качала Бездыханного — и вот Снова жизнь, и все сначала, И любовь в груди растет. *** «Эдит, ветер завывает, Эдит, кто-то к нам идет!» Длань вожатый простирает, Дверь томительно поет. Заскрипела половица, Дышат дегтем сапоги… «Сударь, стоило трудиться, Под глазами то круги». У кровати два стакана. «То-то! подпевал вином!» — И, взглянув на Дон-Жуана, Замахнулся топором. Прокричал петух трикраты, Ветер за окном вздохнул, Дрогнул каменный вожатый, В белом утре потонул. Солнцем залилась лачуга, Брызнул резвый лай собак, Посмотрели друг на друга. Усмехается рыбак: «Вижу, человек столичный. Эдит, повезло тебе. Что же, сударь: дом кирпичный Не ровня простой избе. Увози свою голубку!» Рыжекудрая жена С пола подбирает юбку, Плечи рдеют: смущена Эдит странным приговором, Мрачен Дон-Жуан… Туман. Над сияющим Босфором Прожужжал аэроплан. Гор расколотое чрево, Океанов темный вой, Это бомба в Сараево Разорвала шар земной. И в пространства мировые, В ночь с разодранного дна Льются чудища морские, Трещина озарена: Пропадая под морями, Роковая полоса Голубыми огоньками Дразнит темные леса. * * * Не береза ветви клонит — Душно, не передохнуть — Саблю выронил и стонет И хватается за грудь. Под зелеными ветвями Дни и ночи перед ним С изумленными глазами И похожие на дым. «О воды, воды, Елена, Царскосельский соловей». Но услышит ли Елена: «Умираю, пожалей!» В белом платье беглой тенью Столько лет и до сих пор. Вот обрызганный сиренью Металлический забор. «Душно, уходи, другая — Ольга, жарко на песке». Загорелая, босая. Ропщет море вдалеке. Мелочь лодок просмоленных, Парус меньше, чем платок; Ветер, сосен воспаленных Сплошь дырявый потолок. Сколько их? но кто услышит И, покинутых подруг, Только ветер тронет крыши Стройных зданий и лачуг. *** Кто-то рядом пробегает, И винтовка на весу. Пламя. Трещина зияет, Привидение в лесу: Не отбрасывая тени, Вдаль протянута рука, Не сгибаются колени, Шляпа круглая легка. К раненому наклонился. «Кто ты, не гляди в упор. Мой клинок переломился, Падай, падай… Командор…» Холодно и бело, бело… Сети мерзлые, весло… Окровавленное тело В той лачуге, сквозь стекло. Кто она? глаза открыла. Стонет, падает без сил. «Ты исчез, она грустила И рыбак ее убил». Раненый уже не бредит. Пламя по небу. Закат. Мох шуршит. «Бедняжка Эдит, Только я не виноват. Но тебя, о Соглядатай, Вижу я не первый раз. Изойди огнем, проклятый! Даже в этот темный час Не хочу я сожаленья, Жил бы только для любви». Страшен голос привиденья: «Мы сочтемся — поживи!»

Петербург — Берлин, 1922–1923

III

«Быть может оттого, что сердцем я слабею…»

Быть может оттого, что сердцем я слабею, Я силюсь дальнее и вечное обнять, И то немногое чем на земле владею Мне все труднее сохранять. Чужая даль немилого ландшафта Сиянием увы! не просквозит. Где небо синее и с Палатина вид На солнце, на историю, на завтра? О если б лишь затем унынье этих дней И тишины глухой и мирной, Чтоб дух созрел и чище и верней Для песни, как земля, обширной.