Океан. Выпуск двенадцатый
Шрифт:
Не удержался и сдержанно восхитился даже старпом. Он тоже помял бороду, пропустил ее через пальцы, ощутив ее шелковистую упругость, покачал головой и, чуть помедлив, непонятно, то ли одобряя, то ли осуждая, произнес:
— Знаете, Борис Васильевич, вы мне напоминаете того кота-фантазера, который мечтал о крыльях, чтобы ловить летучих мышей. Ей богу…
Чуть позже Сенькин зашел к замполиту и удивленно признался:
— Никак не пойму нашего механика: то ли он вроде Юрия Никулина — умный, но подделывается под дурачка, то ли наоборот… Вроде бы и без заметных сдвигов, а чудит. Вам не кажется?
Замполит, тоже капитан второго ранга, но лет на восемь моложе старпома, взглянул на Сенькина и так это ехидненько
— Не помню, кто это сказал, но сказал очень хорошо: и орел и курица живут птичьей жизнью, но разной. Может, это грубовато, но справедливо. Вам в литературе, например, ближе Конецкий. Это и естественно, потому что вы старпом и строй мышления у вас практический, без затей. А Толмачев душой тяготеет к Грину. И замечательно, пусть будет Грин! Пусть будет Толмачев с его чудачествами. За ним, за его любовью к романтике тянутся все наши молодые офицеры. Чего же тут плохого? В длительном плавании им нужен отдых, нужно чем-то отвлечься от нудной повседневности. Иначе кто-нибудь из них может сломаться, возненавидеть море, нашу флотскую службу. И тут уж никакими политбеседами и информациями не поможешь. Нужен вот такой Толмачев. Очень нужен.
И все-таки замполит напрасно сказал насчет орла и курицы: ушел от него Сенькин не только не убежденным в правоте замполита, но еще и обиженным. И на него самого, и на механика.
Большой противолодочный корабль острым форштевнем, высокими надстройками, мачтами упрямо рассекал красноватое песчаное месиво. Он торопился домой, в Севастополь, к родному причалу. А возвращался БПК с Кубы, куда заходил с визитом после длительного плавания в Южной Атлантике.
Толмачев и на Кубе чудил: на все деньги накупил во время экскурсии на Пинос — Остров Сокровищ — подделок под старинные пиратские пистолеты, кинжалы, которыми ни застрелить, ни зарезать было не возможно. Если только попугать, да и то лишь в нашей стране, не знакомой с такими безделушками. А перед самым отходом в море «мех» с помощью двух матросов притащил на корабль здоровенную каменюку, и теперь, если у него выкраивалось свободное время, зубилом и кернером что-то высекал на этом огромном булыжнике. Когда удивленные матросы спросили его, что он делает, Борис Васильевич вполне серьезно ответил:
— Реставрирую камень, который на Пиносе указывал, где были зарыты сокровища старого морского разбойника Флинта. Видите, вот эта трещинка когда-то была стрелой, указывала направление на клад, а этот череп с костями — видите? — предупреждал, что тех, кто будет покушаться на сокровища, неминуемо ждет смерть…
Матросы глядели на камень и впрямь видели и стрелу, и череп, и кости. «Остров Сокровищ» Р. Стивенсона за время перехода через Атлантику зачитали до дыр.
Правда, и старпом тоже не удержался и на Пиносе приобрел себе большого и пестрого попугая, который то и дело визгливо и резко орал: «Норд-вест! Норд-вест!» Неутомимый доктор прокомментировал приобретение старпома так:
— Попугай — тяжелый симптом. Знать, совсем плохи дела у Николая Николаевича — потерял всякую надежду найти подругу жизни.
Рвется, спешит в Севастополь стальная махина, начиненная турбинами, ракетами, снарядами, диодами, триодами, людьми, оторванными от семей, от мирной учебы, от станков, от тракторов.
Эти люди в робах и в пилотках с красными звездочками должны день и ночь, зимой и летом быть готовыми по первому же зову Родины встать грудью на ее защиту.
БПК миновал полосу сирокко. Теперь море лежало перед ним ровнехонькое, светло-зеленое, прозрачное до самой дальней глуби, и брызги, залетающие на борт стремительно рвущего в клочья воду корабля, тоже были ласковыми, освежающими. Вокруг в воздухе полная тишь. Только на палубе утробно ревущего стального гиганта ветер валит с ног. А попробуй отлети от него на десяток-другой метров, и ты окунешься в спокойную солнечную благодать.
Уже шли мимо Италии, когда на корабле получили радиограмму, что у Толмачева жена родила двух девочек. Командир корабля доложил радиограмму вице-адмиралу, возглавлявшему плавание. Тот, как обычно, стоял на своем излюбленном месте у правого пелоруса.
О том, что адмирал любит именно это место, знали даже наши недруги. Как-то еще весной, во время стоянки на якоре в Средиземном море, совсем низко над кораблем пролетел американский вертолет. Он сбросил на палубу БПК сверток с журналами. На обложке их были крупно воспроизведены две, казалось бы, совершенно одинаковые фотографии: адмирал стоит, облокотившись на ограждение мостика у правого пелоруса. То есть на своем обычном месте. Одинаковые, да не совсем: на одной фотографии стоит контр-адмирал, а на другой уже вице-адмирал. А под фотографиями подпись:
«Ко Дню Советской Армии правительство России дало еще одну звезду адмиралу Попову за его пиратские действия в Атлантике и Средиземном море».
Жена адмирала и его близкие друзья с тех пор иначе и не величали его как пиратом.
Адмирал выслушал сообщение командира насчет прибавления семейства у Толмачева и лениво отреагировал:
— Ну, что ж ваш механик… Парней бы надо… — Его разморило на солнышке, и ему не хотелось даже говорить.
— Да нет, товарищ адмирал, — позволил себе не согласиться с начальством командир корабля. — У него уже есть два хлопца-близнеца. Будущие моряки. А теперь и жены для моряков будут.
— Ну, это меняет дело…
А сам подумал: «Уже четверо». И вдруг остро, до боли позавидовал этому улыбчивому капитану третьего ранга — у адмирала не было детей вовсе, жена так и не решилась рожать. То заканчивала институт, то аспирантуру, то не было жилья, то она боялась, что ребенок может помешать ему учиться в академии. Словом, правильно говорят, что когда чего-нибудь не хочешь делать, то ищешь повод. А поводов в кочевой и неустроенной флотской жизни всегда найдется тьма.
Адмиралу еще нет и пятидесяти, но положение на флоте он занимает уже высокое. Понимает это. И еще понимает, что по пустякам, просто так, к нему никто обращаться не станет. Командир корабля неспроста заговорил о механиковых двойняшках: механику нужна квартира. Это ясно. Трехкомнатная. Это тоже ясно. А что ж, кузница флотских кадров. Надо помочь и по совести, и по закону. Адмирал усмехнулся:
— Ну и хитрован же вы, командир… Трехкомнатная устроит?
— Так точно, товарищ адмирал! — изумившись проницательности адмирала, лихо рявкнул командир.
— Дайте в Севастополь радиограмму, что я прошу срочно изыскать возможность выделить трехкомнатную квартиру, и так далее… И моя подпись соответственно. — Немного помолчав, добавил: — Ничто так не укрепляет семью, как стены собственной квартиры. Хорошей, разумеется.
Если адмирал просит — надо выполнять, иначе самого попросят с твоего места. И неудивительно, что уже при подходе к Дарданеллам офицеры корабля поздравляли Толмачева с новой квартирой и наперебой набивались на новоселье. Впрочем, набиваться и не нужно было — Борис Васильевич, оглоушенный неожиданно привалившим счастьем, и сам готов был пригласить хоть весь экипаж.
БПК прошел Дарданеллы, Мраморное море, Босфор, распорол надвое первые волны Черного моря, и вдруг будто дохнуло на всех Россией, отчим домом. Вроде бы и зашевелились все быстрее — совсем рядом Родина, надо навести на корабле марафет, чтобы прийти домой, сияя от киля до клотика. А время вроде как остановилось, да и мысли, и разговоры все об одном — о доме.
— У нас в деревне сейчас сенокос… Духмяно так… особенно ночью… — ни с того ни с сего вдруг за обедом взгрустнул командир дивизиона капитан-лейтенант Сахновский.