Океан. Выпуск пятый
Шрифт:
За таким вступлением следовало пространное объяснение, какого цвета галстук или рубашку положено носить при форменном костюме. Заодно: можно ли держать руки в карманах, если в этом нет никакой необходимости; следует ли снимать головной убор, когда ваша собеседница, будь она совсем молода или годится вам в бабушки, стоит с непокрытой головой; не лучше ли в трамвае молодому человеку попросту не садиться, чтобы не попасть в неловкое положение. И многое-многое другое. Главным образом о поведении советского моряка у себя дома и за границей рассказывал коммунист Лухманов — член партии с 1919 года. Он называл эти разговоры «особыми». Я бы назвал их
— Не забывайте, что в иностранном порту вы представляете Советский Союз. По вашему поведению и внешнему виду будут судить и о нашей Родине… — Таков был лейтмотив лухмановских собеседований.
— Я не верю, что вы торговые моряки. Почитайте наши газеты: в них ясно сказано, что на советском барке «Товарищ» проходят океанскую практику гардемарины военного флота. Да все ясно и без газет. Торговый моряк проводит все свое свободное время в портовых кабаках — других интересов у него нет. А вы посещаете только театры, музеи да спортивные площадки… Нет-нет, не уверяйте, меня не проведешь!.. — так говорили в Саутгемптоне и в Тальботе, в Буэнос-Айресе и Росарио — в портах, куда заходил советский учебный парусник — четырехмачтовый барк «Товарищ». Такой необычной «ошибке» мы во многом обязаны Лухманову, который в должности капитана водил «Товарищ» из Мурманска к берегам Аргентины в 1926—1927 годах, оставаясь в то же время и начальником техникума.
Бывал ли Дмитрий Афанасьевич резким, вспыльчивым? Редко, но бывал. Налетит, как тропический шквал в ясную, безоблачную погоду, прогремит, прогрохочет и умчится вдаль. И снова добродушная и ласковая усмешка, а шквала будто бы и не было. Но однажды такой шквал продолжался долго, и о нем стоит вспомнить.
«Товарищ» шел Северным морем. Был не то чтобы шторм, но довольно свежая погода, которой, казалось, и конца не будет. И прогноза погоды не узнать — неисправна рация. Мрачное уныние царило в кают-компании.
— Дорого бы я дал, чтобы узнать прогноз погоды, — в сердцах стукнул ладонью по столу Дмитрий Афанасьевич.
Радист весело встрепенулся и изрек:
— Могу сказать. Завтра ожидается норд-ост до трех баллов…
Дмитрий Афанасьевич недоверчиво на него покосился:
— Откуда вы знаете? Ведь у вас рация не в порядке.
— Была не в порядке, а я исправил… Четвертые сутки принимаю метеосводки, — даже обиделся радист.
Щеки Дмитрия Афанасьевича побагровели, он начал задыхаться от гнева.
— Так почему же мне, капитану, ничего не известно? — с трудом выдавил он сквозь стиснутые зубы.
Радист недоуменно пожал плечами:
— Вы же не спрашивали… Я полагал, раз не спрашиваете, значит, не интересуетесь…
— «Полагал!.. Полагал»!.. — выдавил из себя Лухманов, скомкал салфетку и бросил ее на стол. — О, святая простота! Он, видите ли, полагал!.. — Капитан сжал кулаки, вскочил и бросился в свою каюту. — Все сводки сюда! Немедленно! — загремел его голос уже из каюты.
Не знаю, в каких тонах происходило объяснение за закрытой дверью, только минут через десять «маркони» пулей вылетел из капитанской каюты и понесся в радиорубку, откуда не выходил весь день. Все жалели незадачливого радиста, которого прислали на «Товарищ» в Мурманске прямо со школьной скамьи радиокурсов. Это было его первое плавание. В рейсе ему исполнилось восемнадцать лет.
Праздновали день рождения на подходе к острову Мадейра, и за парадным обедом Дмитрий Афанасьевич предложил первый тост.
Но Лухманов по-своему
— Благоволите передать последнюю сводку.
Наконец «маркони» взмолился:
— Не могу больше, Дмитрий Афанасьевич, ей-богу, не перенесу, пощадите…
Только тогда он был прощен, и между капитаном и судовым радистом восстановились мир и согласие.
О деликатности Дмитрия Афанасьевича я уже упоминал. В связи с этим хочу вспомнить еще одно происшествие, в котором, к моему стыду, я сам сыграл неприглядную роль. В начале августа двадцать седьмого года, после возвращения из очередного летнего рейса, мне пришлось списаться на берег. Пароход перевели на линию Ленинград — Одесса — Ленинград, и, оставаясь на нем, я рисковал опоздать к началу учебного года. Опоздание было бы недопустимым, так как впереди предстоял тяжелый выпускной курс.
Дмитрий Афанасьевич предложил мне на август месяц принять под командование двухмачтовую парусную яхту «Красная звезда», построенную по его чертежам и под его непосредственным наблюдением. «Красная звезда» предназначалась для кругосветного плавания в спортивных целях. Кругосветное плавание не состоялось, яхта из кругосветной превратилась в обычную спортивную и была закреплена за нашим техникумом. Я с радостью согласился.
Так вот, в одно из воскресений мы условились, что «Красная звезда» к вечеру придет в Петергоф. Дмитрий Афанасьевич вместе с Верой Николаевной утром выедут туда же по железной дороге и потом будут нашими пассажирами до Ленинграда.
Встречный ветер и неизбежное в таких случаях лавирование нас подзадержали, и яхта вошла в Петергофскую гавань в темноте. Ветер спал, других судов в порту не было, и царила полная тишина. Готовя якорь к отдаче (в Петергофе обычно швартовались кормой к пирсу с отданным якорем), экипаж, состоявший из пяти курсантов-первокурсников, слишком развеселился. Я прикрикнул на ребят и добавил пару крепких слов, далеко разнесшихся в молчании уснувшей гавани.
Управившись со швартовкой, мы собрались в большой каюте, ожидая пассажиров. Курсант Молас готовил вечерний чай и ужин. Вот закипел чайник, накрыли стол, а начальника и его жены не было. Зато к яхте подошел вахтенный береговой матрос.
— Не ждите, ребята, — объявил он, — начальство ваше уехало поездом.
— Кто вам сказал?
— Сами сказали.
— Давно вы их видели?
— Когда вы входили в гавань, они уже тут ожидали. А пока швартовались, видно, передумали и пошли на вокзал. Так и просили вам передать…
Мы заночевали в Петергофе. Но не могу сказать, чтобы я уснул в эту ночь. Да и на другой день, уже в Ленинграде, я с беспокойством в душе ехал на трамвае в мореходку. Мерещился чудовищный «разнос», которого по справедливости я заслуживал. Но Дмитрий Афанасьевич и виду не подал, что они с Верой Николаевной слышали мои «вдохновенные» слова. Встретил он меня, по обыкновению, приветливо и даже извинился, что обусловленная встреча не состоялась. Конечно, с этого дня я всячески избегал посещения их квартиры. И только после выпускных государственных экзаменов, получив назначение на теплоход «Калинин», волей-неволей преодолел стыд и зашел попрощаться с доброй и гостеприимной Верой Николаевной. Эта удивительно воспитанная женщина пожелала мне всего самого хорошего и по-матерински поцеловала в лоб.