Океан. Выпуск второй
Шрифт:
Может быть, на Эстадосе он прожил бы еще много лет, если бы однажды не появилась неожиданная возможность покинуть остров без посторонней помощи.
Эстадос омывает океанское течение, которое берет свое начало у берегов Огненной Земли, там, где на неприступном скалистом берегу стоит город Ушуая, известный в Южной Америке как город самых мрачных аргентинских тюрем. Наверное, именно от Ушуаи океан принес несколько бревен, опутанных колючей проволокой. Видимо, это был кусок тюремной ограды.
Из бревен Микал сделал плот, из тюленьих шкур — парус.
Он хотел плыть к Огненной Земле, но штормовые ветры прибили плот к Восточному Фолкленду, в десяти милях от Порт-Стэнли. Увидев его, жители фолклендской столицы решили, что к ним принесло
Здесь, в Порт-Стэнли, Микал впервые услышал, что в Европе недавно закончилась одна из самых жестоких войн мира, и только теперь понял, почему к Эстадосу никто не приходил. Он послал в Норвегию письма по всем адресам, какие помнил. Через восемь месяцев пришел ответ только от бывшего боцмана Олсена. Он сообщал, что Мариус во время войны был подпольщиком норвежского Сопротивления. В 1944 году, накануне освобождения города Бергена, в котором жили Мартинсены, Мариуса фашисты арестовали. Через две недели после ареста его повесили. Потеряв старшего сына и ничего не зная о судьбе младшего, отец и мать умерли от горя. Из всех дорогих и милых сердцу Микала людей в Бергене осталась только Грети. Но Микала она уже не ждала, вышла замуж за другого.
Возвращаться туда, где тебя никто не ждет и где над жизнью людей властвуют жестокие законы драки на выживание, все равно, что вернуться в пустыню, на тот же дикий Эстадос. Так решил Микал.
В Порт-Стэнли к нему отнеслись с сочувствием, дали работу — должность егеря по охоте на диких быков. Заработок не великий, но на жизнь хватает. Много ли нужно одинокому человеку?
Грустно только вспоминать прошлое. Думаешь о пережитом, и хочется крикнуть на целый свет: «Слушайте, люди! Из века в век всю свою жизнь вы гонитесь за призраком довольства. Он убегает от вас, как мираж, как ваша собственная тень, но вы гонитесь за ним, гонитесь с ненасытной алчностью. Остановитесь, образумьтесь, он мертвит вашу душу, превращает вас в звериную стаю!»
…Мы ехали в обратный путь, к Порт-Стэнли. Лошади шли так же неровно и тряско, утопая копытами в гнилой почве Восточного Фолкленда.
Я смотрел на могучего седого норвежца и мучительно думал, что скажу ему на прощанье.
Расставались мы обычно. Улыбались. Я ничего не придумал.
— Будьте здоровы, Микал!
— Прощай, Олександер…
Герман Абрамов
ОТЕЦ
15
Шабаш — на языке рабочих людей означало: «Конец!», «Кончено!», здесь: в значении «конец работы»; кстати, у моряков восклицание «Шабаш!» было сигналом гребцам перестать грести.
Юрий Федоров, Гавриил Старостин
АЛЛО, ВАС ВЫЗЫВАЕТ МИСТЕР КУТМАН…
Документальная повесть
1
В Куин-Александра доке Кардиффского порта не чувствовалось разыгравшегося на море шторма. Лишь легкая волна лизала борта судов, прижавшихся к стенке причала, да бесконечный, затянувшийся дождь хлестал по палубам, тускло поблескивающим иллюминаторам, блокам и реям едва различимого в ночи такелажа.
Нигде не было ни огонька. Накрепко притянутые швартовыми к чугунным кнехтам пирса, суда казались навсегда покинутыми людьми. Но это было не так.
В угрюмой глубине пароходов пылали топки котлов, и люди, обливаясь потом, швыряли большими, тяжелыми лопатами всё новые и новые порции угля в ненасытные и жаркие их пасти.
Под тяжелыми матросскими сапогами вахтенных колоколами гремели стальные трапы. Но не останавливающаяся ни на минуту жизнь была скрыта крепкими стальными бортами кораблей.
Крайним справа в длинном ряду судов темнела громада, на борту которой можно было разобрать медные буквы: «Каяк».
Было уже давно за полночь, но капитан парохода Юрий Юрьевич Калласте никак не мог уснуть. Он лежал на неудобном диване капитанской каюты, прислушиваясь к шуму ветра. Никогда раньше капитан не жаловался на бессонницу. Калласте был высок, широкоплеч, с крепкими, сильными руками. С лица его, словно вырезанного из могучей, выросшей на ветру эстонской сосны, никогда не сходил загар. Таким бессонница незнакома, и все же ему не спалось.
Прозвенели судовые склянки. Капитан отбросил плед и поднялся с дивана. Каюта была тесной. Калласте шагнул к иллюминатору. Ветер бросил в лицо капли дождя. В темноте едва угадывались волны, судно, стоящее у выхода в канал, пляшущие под дождем буи. Ветер нес над портом низкие облака.
Капитан постоял минуту, затем закрыл иллюминатор и, тщательно задернув светомаскировочную штору, включил свет и сел к столу.
Фокстерьер капитана, ворчливый и привередливый пес, с которым он проплавал почти десяток лет, недовольно поглядывал на него из угла каюты.
— Ты спи, — сказал капитан, — спи.
В свете лампы лежала стопка газет. Калласте подвинул к себе одну из них, развернул. Газетные заголовки кричали: «Массированный удар по Лондону!», «Германские пилоты над портом Уэймут!»
Капитан перевернул страницу: «Трагедия в австралийских водах!», «Фашистские субмарины потопили торговые суда «Туракина», «Бруквуд», «Северен Лит».
На какую-то долю минуты Калласте увидел расплывающееся по волнам черное нефтяное пятно, барахтающихся среди обломков беспомощных людей, разинутые в крике рты. За долгую жизнь на море ему пришлось повидать многое. Знал он и такое.