Океанский патруль. Том 1. Аскольдовцы
Шрифт:
Но однажды на рассвете к причалам города подошло старое обледенелое судно. На его мачте болталась какая-то грязная тряпка, и определить национальность судна было почти невозможно. Но даже прочитав на его борту название, любой оставался в недоумении, потому что экипаж «Викинга» (таково было имя судна) разговаривал на разных языках. Тишину полярного фиорда разбудили выкрики матросов; полилась, приглушаемая немецкими командами, певучая речь итальянца, эхом отозвалась в горах резкая и мужественная речь русского, твердо раскатывался норвежский говор. Это вернулась
Их было в команде угольщика восемнадцать – больше всего норвежцев. Но явились на богослужение только тринадцать; остальные пять матросов-лютеран были посланы на работу в машину – менять расплавившиеся подшипники, как объяснил немецкий шкипер. В кубрике, где шла служба, было душно и сумрачно. На железных нарах лежали католики и неверующие. Кальдевин не стал гнать их на палубу, и они, свесив вниз головы, с любопытством прислушивались к чтению проповеди.
Проницательным глазом окинув молящихся, пастор привычно определил, что молятся искренне здесь только три-четыре человека, не больше. И особенно истово – вон тот странный каторжник в потрепанном штурманском кителе, чем он резко отличался от своих собратьев, одетых в лохмотья. «Где-то я его видел, – думал Кальдевин, наизусть читая отрывки из „Символа веры“, – но где?.. Он мне даже кого-то напоминает… Кого?..»
В разгар проповеди в люк спустился немецкий унтер-офицер, прикрикнул:
– Поскорее исповедуйтесь, пора вставать под угольную разгрузку… Штурман, вы слышали?
– Слышу, – ответил каторжник в кителе и записался на исповедь вторым. Впрочем, он оказался и последним: напрасно пастор предлагал очиститься покаянием, каторжники, проглотив причастие, улыбнулись, а из угла кто-то крикнул:
– Мы – безгрешные, нам и так рай уготован!
В тесной каютке пастор исповедовал первого – старого хилого датчанина, служившего кочегаром, который признался, что, мучимый голодом, украл у своего соседа по койке кусок хлеба.
– Тяжкий грех, тяжкий, – брезгливо сказал пастор, испытывая желание убрать свою руку с головы покаявшегося; видя, что датчанин хочет сказать что-то еще, но мнется, он добавил строго: – Не таись, выскажи все, что гнетет тебя…
– В подшипник железных опилок насыпал, он и расплавился… Только не виноват, не виноват, – поспешно запричитал старик, дрожа всем телом, – заставили меня!..
– Не кричи, – сказал пастор. – Кто мог тебя заставить? Ну, что же молчишь? Выходит, ты сам?..
– Не я, не я… Меня убьют, господин пастор, если узнают.
– Церковь, – твердым голосом сказал Кальдевин, – гарантирует сохранение тайны исповеди…
– Боюсь, – после долгого молчания сознался датчанин, – боюсь…
– Страх в тебе сильнее желания искупить грехи… Иди! – разрешил пастор, но кочегар не встал с колен, лишь спина его согнулась еще больше.
– Штурман, – наконец тихо сказал он, – Оскар
– Иди, иди, – испуганно сказал Кальдевин, – не хочу тебя слушать и грехов не отпускаю… Встань и уходи!..
В каюту вошел штурман.
– Закройте дверь плотнее, – предупредил его пастор. – Встаньте вот сюда…
Оскар Арчер опустился на колени.
– Мучаюсь одним, – начал он, и голос его задрожал; он густо откашлялся, повторил сурово: – Одним только мучаюсь… Сестру жестоко обидел, невиновна она…
– А где ваша сестра сейчас?
– Последний раз я встретил ее в Осло, – ответил штурман, – и, видно, уже не встречу… Вы норвежец, пастор? – неожиданно спросил он.
– Да, уроженец Финмаркена.
– Я не про то. Вы норвежец или… «пепперман»?
– Я понял вас, – ответил Кальдевин. – И в доказательство того, что я честный норвежец, – видите? – я целую крест.
– Вас могут услышать, пастор.
– Дверь закрыта.
– Но труба вентиляции передает все в другие отсеки. Вы можете говорить со мной по-английски?
– Да. Целуйте крест тоже. Я знаю, кто расплавил подшипники…
– У вас дрожит рука, пастор, словно не я, а вы сыпали опилки в смазку.
– Я ее снимаю, пусть она не дрожит. Встаньте.
– Русская армия наступает. Вам будет плохо, пастор, если…
– Мне не может быть плохо, – обрезал его Кальдевин. – Я сам жду эту армию. Мы – норвежцы и должны верить друг другу.
– Я вам верю, пастор.
– Я тоже верю, херра Арчер. И вот сейчас спрашиваю: вы не знаете товарища Улаву?
– Нет. Впервые слышу.
– А как зовут вашу сестру?
– Астри…
– Что передать ей, если мы увидимся?
– Не надо шутить, пастор! Я уже сказал, что русская армия наступает…
– Вы могли бы встретиться со своей сестрой до того, как придет Красная Армия.
– Где?.. В камере гестапо?
– Вы мне все-таки не верите.
– Я не верю в чудеса. Всего лишь неделю назад я своими глазами прочел, что участие моей сестры в покушении на рейхскомиссара Ровен доказано…
– Хорошо, оставим этот разговор. Объясните тогда, в чем вы хотели мне исповедоваться?
– В том, что я виноват перед сестрой…
– Виноваты? В чем?
– Сейчас мне уже не хочется говорить об этом… До свидания, пастор! Если вы действительно увидите мою сестру, то скажите ей, чтобы она меня простила. А за что – она знает. Прощайте!..
Глубокой ночью кто-то стал дергать дверное кольцо в приделе храма. Пастор, напуганный и взволнованный, открыл дверь, и сразу же прямо на руки ему упала с улицы женщина. Он поднял ее по лестнице в свою комнату, уложил на диван, зажег свечи.
Всмотрелся в черное, обожженное ветрами лицо, узнал:
– Фрекен Астри? О святая Бригитта, что с вами?..
– Здесь… никого нет? – спросила женщина.
– Мы абсолютно одни.
– Очень хорошо. Я бежала из Осло из-под ареста. После того как было взорвано нами гестапо. Дельвик велел мне в случае провала искать его через вас… Все! Спать…