Оккультисты Лубянки
Шрифт:
Вечером пришел ко мне Глеб и сказал со спокойной гордостью:
— Иначе и быть не могло. Неужели ты могла думать, что суд примет другое решение?
Работа по редактированию писем для «Солдатской правды» захватила меня. Непрерывным потоком шли письма от людей, искавших правду, ждущих ответа на волнующие вопросы. Работа была тяжелая, напряженная, она довела меня до полного изнеможения. У меня стала неметь рука, и я уже не могла держать перо. Пришлось уехать в псковскую деревню, где я бывала каждое лето.
Прекратились и мои сношения с Глебом Бокием: писать он не любил. О большевиках я знала только из газет Временного правительства, а слухи, разносимые этими газетами, были мало достоверными. Из этих газет я узнала об июльских событиях и последовавших за ними репрессиях. Жена В Д Бонч-Бруевича, моя большая приятельница, писала мне из Петрограда об этих событиях довольно туманно, призывая не верить официальным газетным сообщениям о разгроме большевистской партии, и убеждала в том, что настоящая борьба еще впереди, что связь большевиков с массами расширяется и укрепляется.
А газеты со слухами «очевидцев» продолжали говорить о полном разгроме большевиков, о том, что во дворце Кшесинской их сменили другие «узурпаторы» — анархисты. О них не уставали рассказывать анекдоты приезжавшие в деревню.
Где Глеб Бокий? Что он теперь делает? Может быть, уже арестован?
В сентябре еду в Петроград. На квартире меня ждет письмо Глеба. По телефону вызываю его. Он приходит и говорит, как о деле решенном:
— Ты будешь у нас работать снова.
— Я? Где? Ведь вас же разгромили во дворце Кшесинской?
— Разве в Петрограде можно работать только во дворце Кшесинской? Будешь работать на Литейном, где помещается наша Военная организация. Я уже обещал за тебя Подвойскому. Он мне за тебя в помощницы дает свою жену Нину Августовну, с которой я привык работать.
Немного смущенно возражаю ему:
— Я — с радостью, но мне не придется отдавать вам столько времени, как весною. Я должна искать работы. С издательствами, ты знаешь, плохо: они сокращаются и, боюсь, не закрылись бы…
— Вот и хорошо: вы будешь служить у нас и получать жалованье. Ты думаешь, что я работаю бесплатно? А на что бы я с семьей жил? Ты будешь секретарем «Солдатской правды».
…Я стала секретарем «Солдатской правды» и перенесла сначала много волнений и страха. Ведь я никогда не работала в газетах, да еще секретарем. С Глебом я не виделась почти месяц, до самого Октябрьского, переворота, накануне которого меня с архивом газет «Солдатская правда» и «Деревенская беднота» перевезли в Смольный. Не знаю даже, где в течение этого месяца помещался Петроградский комитет партии.
Очевидно, работы у Глеба хватало. Она так измотала его, что от него осталась лишь тень. Он как-то весь стаял, и на бледном лице со впалыми щеками лихорадочно горели ставшие неестественно огромными черные «южные» глаза.
Я видела его мимоходом то в коридоре Смольного, то в вестибюле. Несколько раз он заходил к нам в комнату, где столик мой стоял рядом со столиком Марии Ильиничны Ульяновой, секретаря «Правды». Приходил он по делу, а мне хотелось поговорить с ним «по душам» и о той же работе, и о видах на будущее, и об отношениях с товарищами. Вопросов набралось немало. И вот раз, когда его долго не было, я спустилась в нижний этаж Смольного, где в то время помещался Петроградский комитет большевистской партии.
Мне никогда не забыть той картины, которая предстала перед моими глазами. Тесная комната была завалена газетами, в ней не оказалось и намека на аккуратность, неукоснительно поддерживавшуюся Глебом во дворце Кшесинской. Народу набилась полная комната. Беспрестанно двигались взад и вперед солдаты за мандатами, приходили и рабочие, и все куда-то торопились.
Я спросила Глеба Ивановича.
Его заместитель указал на угол. Там, к своему удивлению, я увидела на каких-то досках от ящика распростертое тело Глеба. Лицо было небритое, бледное до прозрачности, глаза крепко зажмурены. Он спал мертвым сном. Я поняла все и ушла, не проронив ни слова…
Работа кипела. Для чего-то Петроградский комитет партии был переведен в особняк на Литейный, и мы с Глебом перестали видеться. Помню, как-то раз я встретила его у здания Городской Думы и отдала ключ от моей квартиры — пусть приходит, когда у него будет время, не предупреждая.
А время шло. Перед съездом представителей от фронтовых частей он зашел к нам в редакцию и, узнав, что я буду записывать, не зная стенографии, речь Ильича, покачал головою:
— Делать нечего, если саботируют стенографистки, только боюсь, что перепишешь через пень в колоду. Знаю я, как трудно записать Ильича, а переврать, ох, переврать… Ну, да что поделаешь!
И как же он был доволен, когда Ленин похвалил мою запись…
…Наступила зима восемнадцатого года. В это время он очень волновался, Глеб. На фронте было неспокойно. Немцы подвигались к Пскову, а в партии шли горячие дебаты. Готовилось нечто новое: заключение сепаратного мира с Германией. Некоторая часть партийцев, к которой примыкал и Бокий, была против этого; большая же часть, во главе с Владимиром Ильичом, — за.
Когда немцы взяли Псков и продвигались к Петрограду, возникла необходимость переезда правительства в Москву, вместе с тем, в самом начале марта пошли слухи о заключении сепаратного мира и о том, что многие видные работники Смольного в Москву не поедут, а останутся работать в Петрограде. Среди них был и Бокий.
Сепаратный мир возмущал его. Когда появилась о нем передовица, он спросил меня:
— Тебе понравилась эта статья? — И, не ожидая ответа, снова:
— И ты поедешь в Москву?
Я сказала, что поеду. Мы с ним даже не простились, так как отъезд наш из Петрограда произошел неожиданно ночью. Невыносимо было расставаться с любимым городом; тяжесть лежала на душе и оттого, что не сказала прощальных слов моему другу Глебу.
В отставной столице, превращенной в Петрокоммуну, Бокий встал в защиту революции и был назначен заместителем Урицкого в ЧЕКА.