Оккультисты Лубянки
Шрифт:
Я вскочила, взволнованная: — Знаю! Знаю! Я его видела и гонялась за ним, чтобы записать вирши, которое мне пригодятся для задуманного нового романа из истории декабристов…
— Где ты его видела?
— У Дурова. Ты ведь знаешь, что я наблюдаю у него животных и пишу по его рассказам их историю. Он мне как раз и указывал на Круглова, как на пример, который может объяснить историю, составившую легенды о мучениках римских цирков. Возможно, говорит Дуров, что звери не трогали христиан на арене цирка потому, что они, не обращая на зверей внимания, смотрели вверх и молились. Животные не боятся тех, кто не смотрит им р глаза, не обращает на них внимания, а у Круглова как раз рассеянный взгляд. Дуров говорит, что и я хорошо лажу со зверями и могу даже ласкать в клетке гепарда потому, что у меня несколько косят глаза. Дуров делает опыты над «блаженным» Кругловым с обезьянами, а я — со словами… Глеб закивал головою:
— А я сделал опыт над ним, прощупываю его масонство. Мы арестовали Круглова, чтобы исследовать его мышление. Я искал в нем мудрости костромского Михаила, но ошибся: никакой в нем мудрости нет, и я отпустил его со всеми зерцалами и короной к твоему Дурову. Нет, шамбала ускользает от меня, как мираж…
Я удивилась:
— Шамбала? Какая шамбала?
— Ах, ты не знаешь… Это слово мудрости древней, от которой остались корни в масонстве. И если тебе когда-нибудь попадется где-либо это название горы, реки, деревни, поляны, знай, что здесь в древности исповедовали эту великую мудрость.
Мне стало смешно:
— Глеб, — сказала я, — ты или надо мной смеешься, или тебя кто-то морочит. Скажу тебе: у нас в деревне жил старик и весьма дурашный, сапожник; его звали Шамбал. Значит, он был хранителем древней мудрости?
— Если ты знаешь, что он был дурашный, то прозвище Шамбал он мог получить от старинного «шандала» — подсвечника…
Он говорил серьезно и был, видимо, огорчен. Мне стало его жаль.
— Ах, «Шамбала»… — вспомнила я и пояснила, чтобы его утешить:
— Я совсем забыла об одной интересной книге, прочитанной мною не так давно. Книга переводная, автора забыла, заглавие «Присцилла из Александрии». В ней очень ярко выведены разные народности, разные религии и разные общественные классы, существовавшие в первые века христианства. Разгром Александрийской библиотеки, ученая Ипатия, еврейство, египетские жрецы, философы Греции — полнейшая сумятица в понятиях разных каст и обществ. В этой книге упоминается место, где было сосредоточие правды и мудрости, под названием Шамбала. Мой гость оживился:
— Это очень интересно. Надо познакомиться непременно…
— Но скажи, Глеб, откуда у тебя этот интерес?
— От Барченко.
— От Барченко? Что это еще за Барченко?
— Это большого ума и таланта человек, философ и ученый, который у нас при ГПУ организовал кружок; мы знакомимся там со многими научными открытиями и жалеем, что не знали раньше этого замечательного человека.
— Но откуда он явился?
Глеб встал. Он всегда так делал, когда не хотел отвечать на какой-нибудь вопрос.
— Ну, об этом сейчас не время говорить. — И посмотрев на часы: — Мне давно пора. Прощай. Поговорим в другой раз. А список масонов и книги о тайных обществах дай; я верну аккуратно и то, и другое.
…В Метрополе был клуб «Титан». Возле него собирались жильцы гостиницы с чайниками и кувшинами, чтобы набрать кипятку для очередного чаепития, и в очереди шли всякие разговоры. У «Титана» я встречала очень часто интересного человека, пользовавшегося всеобщим уважением, — старого революционера доктора Вечеслова. Он знал многих ученых, и я спросила, не знает ли он Барченко.
Вечеслов, очень искренний и нервный, поморщился. На лице его выразилась гадливость:
— Как же не знать этого проходимца! Подозрительный тип с темным прошлым, которого Глеб Иванович Бокий вызволил из-под ареста. Теперь он морочит. головы всем в ГПУ. Придумал научный кружок и открывает фантастические истины. Примером может служить одна история: когда-то Барченко утверждал, что у нас на Кольском полуострове пролегала великая Римская дорога и в доказательство представил фотоснимок. Фотоснимок, но не негатив, говоря, что он потерян… Этим все сказано. Дико, что Бокий, такой проницательный и умный, не видит, с кем имеет дело…
Кто мог думать, что этот Барченко с его темным прошлым сыграет такую роковую роль в жизни моего друга, «проницательного» Глеба Бокия, славившегося еще со студенческих лет умением распознавать царских провокаторов?!
Глеб Бокий был первой ласточкой на маленьких собраниях старых друзей, бывших студентов горного института, собиравшихся у меня, как когда-то, в студенческие годы. Началось это с приезда в Советский Союз из Германии Б.С. Стомонякова, получившего вместо должности торгпреда в Берлине назначение заместителем наркома иностранных дел.
Собирались вокруг небольшого круглого стола, полученного мною из метропольского ресторана и предназначенного быть столом как обеденным, так, по нужде, и письменным. Собирались нечасто, за недосугом, пять горняков и шестая я, их — старый друг, и жалели, что, для полноты, не хватает двух непременных завсегдатаев моей петербургской квартиры — славного, простого и беззаветно преданного товариществу Паши Бутова, ставшего профессором горного института, откуда когда-то был исключен за бунтарство. Чья-то злая воля впоследствии забросила его в неведомые края изгнания и погубила за ним и всю его семью. На память о нем осталась только книга о мелиорации, написанная Бутовым совместно с профессором Яворским и составившая ему почетное имя. Другой отсутствовавший у круглого стола не был жертвой клеветы. Он отошел от старых товарищей, у него, по его собственному выражению, пропал «аппетит к политике», но появилось стремление к уюту обеспеченной жизни и к созданию карьеры. Он успокоился, став во главе Горной академии. Вместо того чтобы собираться в его комфортабельной квартире, товарищи шли, по старой привычке, ко мне, в тесный номер Метрополя, и стали именоваться членами «Союза друзей» и «Рыцарями Круглого Стола».
Это средневековое прозвище отвечало старым воспоминаниям и старой дружбе. Друзья несли к «круглому столу» не только свои новые заботы, мечты, чаяния и огорчения, но и старую, забытую жизнь, увлечения юности, свои надежды и ошибки. Рассказывали и о своей работе, иногда спорили, иной раз радовались достижениям, иной раз сознавались в промахах.
Помню, как Глеб Бокий принес весть об аресте Савинкова и о том, как он хотел кончить самоубийством… Помню, как он рассказывал о том, что известный Малиновский, казавшийся несокрушимым революционером и убежденным большевиком, явился к нему и объявил, что его нужно немедленно арестовать потому, что он — провокатор и успел погубить многих доверявших ему.