Окна в плитняковой стене
Шрифт:
— Ой! — вскрикиваю я испуганно, взглянув на стоячий Chater, — уже половина второго!
Глазами я уношу с собой этого Яака целиком. Его молодую неуклюжесть, его мальчишескую беспомощность, его облик мужицкого мальчика, олимпийское спокойствие его лица, его длинные сильные руки, золотистые искры его бакенбардов, смущение и удивление в его потемневших глазах.
— Теперь мне нужно идти. Мне очень жаль… — Я делаю короткую многозначительную паузу. — Но здесь около тысячи книг. Вам ведь хватит их… до обеда?!
Я поднимаюсь, чтобы уйти. Он тоже встает. Я беру его за руку, чтобы посадить обратно в кресло:
— Не нужно, не нужно. Сидите…
Его крупная рука совсем не такая прохладная, как я думала. Она теплая. Она даже горячая. Как будто у него лихорадка.
— До свидания. Мы увидимся за обедом.
Я быстро выхожу из библиотеки. (Мне в самом деле нужно позаботиться, чтобы обед был хорошо подан.) Мимоходом я бросаю взгляд на стекла книжного шкафа. Мое ироническое «я» уходит со стекла и, толкнувшись в белую известковую стену, исчезает. Остается только мое настоящее «я».
5
Так-с. Хольман со своими учителями ушел. Теперь можно свободно потянуться у себя в рабочей комнате. Э-э-эх! По правде говоря, в последнее время мне становится здесь как-то
Полтора часа разъяснял я этим учителям, что, мол, не надо напрасно бояться: моя метода школьного обучения, правда, близко схожа с той, которая запрещена правительством, но все-таки она не та же самая! Не знаю, достаточно ли хорошо они поняли. Их почтение ко мне так велико, что едва ли можно допустить, что они станут возражать или даже что-нибудь переспросят, или тем более выскажут какое-нибудь сомнение. Пусть так. Скажем, я это заслужил. Трудом заслужил. Однако ж свою почтительность они могли бы проявлять с меньшим смущением и более интеллигентно. Ибо, чем меньше я стараюсь считать их себе равными, тем мне докучливее их самоунижение. Ну, да это, в конечном итоге, вопрос формы, вопрос внешнего показа… Да, но для меня, как ни говори, отстаивание моей методы обучения — дело не показное. Э-э-э-х, какие это пыльные мешки в Санкт-Петербурге выдумали, что любая метода, согласно которой школьники занимаются друг с другом, есть ланкастерство… А ланкастерство министр объявил ересью. Однако же ланкастеры появились в Англии всего-то десять или пятнадцать лет назад, а я видел, что по моей методе учили в школе для бедных в Халле когда? В 1783 году. В ту пору человек, чьим именем ланкастерцы себя назвали, еще на горшок не просился. Ну, да… ланкастерская ли моя метода и в какой мере она ланкастерская (не по происхождению, по практическому совпадению), сего я и сам до конца не знаю. А они там, в Петербурге, — и того меньше! Этого я, понятно, деревенским учителям говорить не стал… И вообще, нельзя же судить о деле по названию (да при том еще по необоснованно прилепленному названию!), следует судить, уважаемые начальники департаментов, etc по истинным результатам, по тому, какие плоды оно приносит на практике.
Да. Однако, давая учителям разъяснения, я в такой раж вошел, что только язык у меня работал, а руки бездействовали…
Так. Бутыль с серной кислотой здесь, в стенном шкафу. Кхм!.. Больше половины еще осталось. Мало ж я израсходовал. Да много ли было у меня времени, чтобы гравировать картины к моим сочинениям, как я сие планировал.
Так-с. Одна мензура. Вторая мензура… Прежде всего нужны подходящие осколки… Небольшой молоток… да куда же он позавчера девался, этот небольшой молоток?.. Ага, вот он, под пробной проповедью господина studiosus'a Шнелля! Ну, такого жалкого коверканья языка, как эта проповедь, не сумел бы выжать из себя даже сам господин пробст Берг… Ибо это совершеннейшая епископальная бестолочь…
Тьфу ты, сатана! Теперь ноготь на большом пальце две недели будет синим… Зато осколки получились такие, как надо… Все-таки голову на отсечение я еще не дал бы, что эти камни — небесного происхождения. Ибо все, что понарассказали мне в Кайавере, нисколько не исключает и другого предположения. Напротив, может случиться, что описание пастушонка локоского Михкеля даже усугубляет его возможность… И потом пронесся огненный шар! И ударила такая молния, будто прямой прут проткнул дождь и тучи… А что, если это в самом деле была всего-навсего паршивая молния? Которая — у-у-у-х — угодила прямо в громадный валун на поле локоского Михкеля? Так что по всему пару разлетелись огненные осколки того самого валуна?.. Именно это я прежде всего сейчас и установлю.
На вершине валуна были две глубокие трещины, и поверхность в несколько квадратных футов, по-видимому, расплавилась, Я велел Михкелю притащить лестницу и битый час стоял, и на четвереньках ползал, и на животе лежал на этом валуне. И наколол-таки от расплавленного края несколько фунтов осколков. После чего задний карман моих панталон так раздулся, будто у меня в нем пятьсот рублей золотом лежали…
Одна мензура и вторая мензура…
В сущности, это занятие — просто отдых. У себя самого украденный, а все же отдых… Эта возня с делами, с которыми, вообще-то, возиться не следует. С которыми даже не должно мне ковыряться, ежели подумать о злосчастном отсутствии у меня времени… Однако, тем легче себе самому доказать, что все это крайне нужно. Тем легче, что возня с ними в самом деле до крайности необходима. Ибо, в противном случае, половина дел в нашем дорогом отечестве так никогда и не будет сделана. Конечно, мне приходится вечно разрываться… Из-за того, что нет людей… Кстати, а что это, вообще, за дурацкое объяснение?! Кто его выдумал? Что оно поясняет?! Ни черта оно не стоит! Людей для общего дела повсюду одинаковое количество: где тысяча людей чего-то захочет, там охотников действовать найдется не меньше, чем в десятитысячной или десятимиллионной нации. А ежели окажется, что в одном месте их меньше, а в другом больше, то единственно только от того, что среди тех, других, реже встречаются лентяи, лодыри, люди корыстные и безответственные! Подобные нашим лифляндским литераторам и начинающим сочинителям. Э-эх… опять я сразу на них перешел…
Первая мензура и вторая мензура. Кислоты в каждую, ну, скажем, до четвертого деления… Нет! Обожди! Прежде увеличительное стекло…
А этот Антон, эта проросшая картофелина, еще с иронией спрашивает меня, что, мол, отчего же я на пятнадцать лет раньше не стал выполнять своего решения служить народу?! Этот доблестный наездник полагает, что со своими грошами секретаря кредитной кассы он — подходящая партия для моей дочери… А о том, как на меня подействовало, когда первая же моя работа была в пух и прах раскритикована моим уважаемым другом (я имею в виду йыхвиского Коха), — про то сей жалкий молокосос не спрашивает! Ну, может быть, не совсем уж в пух и прах… а все же вышло так, что пришлось мне полностью признать, что Кох был прав… и для моего самолюбия этого хватило на пятнадцать лет… До сих пор еще у меня горят щеки, когда вспоминаю, как пожирало мой букварь пламя, в которое я один за другим побросал все триста экземпляров. Каждую книжку я сначала разрывал вдоль, по корешку… не знаю уж для чего… из мести или чтоб быстрее горели… Они по большей части были крепко сшиты и сопротивлялись… так что я раздирал их, сжав зубы… азбучных петушков с поникшими крыльями. В печку, в печку, в печку!.. Большой закопченный очаг в кухне Люгануского пастората, красные и черные
…Увеличительное стекло — хорошее толстое стекло, ручка обмотана медной проволокой — откуда ж я привез его себе? Из Санкт-Петербурга, правильно… Когда в последний раз был у адъютанта великого князя… Хм… Кара до сих пор не может понять, для чего мне пригревать у себя этого краснорожего Адлерберга, этого господина майора, который грохочет как барабан на подставке… Удивительно, как плохо женщины разбираются в вопросах дипломатии… даже женщина о таким гибким умом, как la mia carissima [186] . Я Каре разъяснял: в Петербурге у Адлерберга есть сводный брат, он — адъютант Николая Павловича, но она не поняла («Ну и пусть. А все равно он неотесанный пошляк»). Это, конечно, правда. Однако он из тех, кого можно использовать. К счастью. Ибо он честен. И хоть среди ночи готов дать мне рекомендательное письмо к своему сводному брату!..Иисусе Христе, да меня бы уж семь раз со всеми потрохами съели разные рихтеры, морицы, ливены, ежели бы таким путем я не нашел лазейки, чтобы через нее обращаться к министрам, а в случае особой нужды — даже к самому государю.
186
Моя самая дорогая (ит.).
Посмотрим теперь наши осколки через увеличительное стекло… По виду оно куда более мощное, чем на деле. Увеличение всего в пять раз. А все же будто совсем особый мир тебе открывается, гляди, какой paysage из красно-серо-черных пятен, будто задница у телка, родившегося от быка местной и коровы немецкой породы… А это гранит локоского Михкеля… Он и был как гранит, когда я колол его, лысого черта, колотил, колотил и все же наколол изрядное количество… Но колотить я его, дьявола, мог с такой силой, потому что и сам я — гранитный старик… я и сам телок от родителей различных пород: один — местной, а другой — немецкой. Ха-ха-ха-ха-а… Конечно, по крови-то я мог с одинаковым успехом объявить себя как эстонцем, так и немцем… Ну, а кому была бы от того польза, ежели бы я стал разглагольствовать про крестьянскую кровь своего отца? Я говорил (и до сего дня говорю) больше о матери, на что имею точно такое же право… Даже большее! Ибо, когда я только что начал учиться, да и во время последующего моего обучения ее влияние на меня было сильнее, чем отцовское. Да-а. И в конечном счете все мое дальнейшее продвижение только благодаря ей и было возможно (всякий знающий здешние порядки сие поймет), несмотря на унаследованное от отца трудолюбие и старательность, все же оно было возможно единственно лишь благодаря тому, что я объявил себя немцем! Единственно лишь благодаря тому удалось мне кое-что сделать и принести кое-какую пользу сему злосчастному народу, что я рано вырвал себя из него… Смолоду в порыве гордости я бывал еще способен (вообще-то, конечно, только от неуравновешенности, по сие время в памяти у меня несколько таких мгновений), я бывал недалек от того, чтобы закричать: Пусть всему миру будет известно, что по рождению я наполовину принадлежу к их рабскому роду и морально я останусь с ним до конца!.. Все же мне было бы непросто это крикнуть. Не только от того, что это значило бы прыгнуть в бездну. Но еще и от того, что невозможно тебе кричать полным голосом, ежели, чтобы не изменить истине, тебе следует крикнуть: наполовину принадлежу… А вторую половину своего «я», более благовидную, я утаить не посмел… И меня, наверное, поймут, когда впоследствии это станет предметом обсуждения (наверняка совсем не глупо, что Отто Виллем Мазинг мимоходом размышляет и о том, что станут о нем думать через сто или двести лет…) Вообще ныне, уже на старости лет, находят на меня минуты странной слабости, когда я вдруг подумаю, что есть в жизни еще и нечто иное, достойное стремлений, а не только щекочущее прикосновение ветерка, когда ты летишь на крыльях молодости или когда в зрелые годы будто чувствуешь одобрительное поглаживание по затылку за то, что ты оказался полезен. Ощущение, что ноги твои вросли в плитняк и, когда ты поднимаешь их над ним, к тебе приходит чувство земли, понимание, что ты из нее вышел и что в нее тебе надлежит вернуться и из нее тебя снова поднимут… Может быть, это чувство преданности… Э-эх, заразился я, видно, слезливой, пиитической чувствительностью, Ясность определяет все: гляди, как под увеличительным стеклом локально и четко видны эти черные, и серые, и красные пятна. Картина совершенно индивидуальная, ее нельзя спутать с другой. Это же хлам из карманов моих штанов. Теперь тот другой, который я хочу возвысить до небесного камня: темно-серый, почти черный с желтоватыми прожилками наполовину расплавившийся шлак. С какими-то сверкающими зернами. Во всяком случае неопровержимо видно, что это совсем иное вещество…
А теперь еще одна мензура. Вторая мензура, и в обеих до четвертого деления серная кислота…
…Разумеется, сорок лет назад я мог сделать то самое, что нынче, по-видимому, решился сделать сей молодой человек, который сегодня утром изволил прогуляться сюда, в Экси, как же его имя?.. Петерсон! Первым мог бы быть я… А может быть, и не мог бы… Ибо, каким бы образом ни были сплетены все ожерелья в канате истории, в этом плетении есть свой порядок. И каждый дюйм каждого ожерелья в начале и в конце закреплен. Может быть, я и не мог быть первым… Во всяком случае, если даже нынче, после всего того, что за это время мир пережил, это — глупость, то сорок лет назад это было бы чистым сумасшествием… ежели бы я, к примеру, не ответил старому Мантейфелю — в ту пору молодому Мантейфелю, — когда он позвал меня путешествовать с ним по Европе, ежели бы я не ответил ему с благодарностью и готовностью: господин граф, ваше предложение для меня большая честь, ибо вы известны у нас в стране вашим своеобразным, свободным умом, и ежели вы полагаете, что я гожусь быть вашим собеседником на фоне Пиренейских и Альпийских гор, то я в самом деле постараюсь таковым оказаться, и не только ради чести, мне оказанной, но и ради собственного образования. Чистым сумасшествием было бы ответить ему не так, а сказать, например: граф, я и прежде отказывался от помощи господ дворян, когда они, по моему разумению, унижали мое достоинство (разве у меня не было полного права так ему сказать; ежели бы подумал о том, как я послал в преисподнюю стипендию господина Пайкюлла?!). Я и прежде так поступал, и хотя вы, граф, слывете у нас свободным умом, но в сущности это не больше чем комедиантское представление большого барина, и я не желаю унизиться до такого положения, чтобы меня можно было бы счесть вашим духовным лакеем. Так что вашего предложения я не приму и помашу вам рукой: полезайте в карету! Прощайте!