Окна в плитняковой стене

Кросс Яан

Кислоту обратно в бутыль. Мензуры сполоснуть… Какой приятный резкий запах у серной кислоты… Теперь налить воды… Так. Какова же кубатура камней из кармана моих штанов?

…Семь и восемь десятых кубического дюйма… Округлим до восьми… Нет, не будем округлять. Вычислим точно. Семь и восемь десятых… Теперь весы… Где они у меня…

Та, что всех прелестней, пламени сильнее…

Что сей Анакреонт, сей старый мужеложец вообще хочет этим сказать?! А я бы сказал так:

Той, что всех красивей, и огонь не страшен…—

или примерно в таком роде… Ну да, только я не совсем уверен, что Кара назвала бы огнем то, что она разожгла во мне… Ха-ха-ха-ха а… Но, истинная правда, и она это знает (впрочем, знает ли?), конечно, знает, что, по мере того как с годами этот огонь все уменьшается, тем более истым он становится. Да. Само собой понятно, что так оно и есть. Что?.. А может быть, в нашей жизни с ней и не было истинного огня? Может быть, у меня, по моей натуре, его не было? Во всяком случае, такого, который полностью завладел бы душой и телом Кары?.. Чушь! Спустя несколько месяцев после нашего венчания она напомнила мне своим птичьим щебетом, что в тот самый вечер, когда нас повенчали в церкви Яана, я три часа просидел за письменным столом над каким-то письмом Розенплентеру… Может, так оно и было. А почему бы и нет?.. Господи боже, к тому времени мы уже десять лет жили с Карой. А нынче вот уже скоро двенадцать будет. И должен признаться, что, хотя, памятуя о покойной Доре, внутренний голос запрещает мне об этом даже самому себе говорить, с Карой я, как бы это сказать, ну, счастливее, что ли (да, наверное, более точного слова и не подберешь), счастливее, чем был с Дорой. Не оттого, что Дора так рано начала хиреть и таять и становилась все тише и прозрачнее. А оттого, что при всем этом она продолжала оставаться дочерью тартуского ратмана…

Ах, вон они где весы… Теперь — найти гири. Да-а. Я уже говорил: я считаю, что презрения достойна

не моя профессия священника, а большая часть моих собратьев по профессии, а про свою профессию я сказал бы, что во всяком случае здесь в моральном отношении она одна из лучших. Ибо мантия надежно скрывает происхождение человека, если оно у него не совсем ясное. Она делает его для всех кругов, как я говорю, человеком acceptable. Это так. А все же Дора оставалась такой же гордой и странной дочерью ратмана, каких в наших городах прежде называли Br"aupfanne [188] , и я солгал бы самому себе, ежели бы сказал, что это никогда не вызывало досады и не причиняло огорчений сыну деревенского кистера. Но минутами, само собой понятно, заставляло и гордиться. Конечно, эти минуты были несколько смехотворны, И все же они как-то поднимали и возвышали. Давно, когда мы с Дорой только еще начинали нашу брачную жизнь в старом Тарту, еще не знавшем оживленности, которую принес университет (это было в середине девяностых годов), мне доводилось бывать в магистрате на торжествах у купцов и цеховых мастеров и сиживать за одним столом с патрицианскими семьями, и я нередко думал, куда я, однако, попал — полунищий, начинающий пастор, много здесь бегает мне подобных, больше, чем нужно… Да-а, пусть в Халле я сколько угодно вращался в обществе Вольфов и Граффов [189] и даже самого Гомера, а все же стать своим человеком в тогдашнем провинциальном и патриархальном Тарту, как это ни кажется смешным, было приятно и, кроме того, в известной мере существенно. И было бы огорчительно оказаться чужим… Осталось у меня в памяти одно мгновение в этом самом магистратском зале. Я вдруг заметил, как они между собой близки, мой тесть и теща Элертц, и все эти Леманы, и Клейны, и прочие родственники ратманов, и другие родичи — владельцы недвижимой собственности, магазинов, складов и кораблей — повсюду, от Пярну до Риги, как они с полуслова понимают друг друга, поскольку они все принадлежат к одному обществу, несмотря на купеческую и прочую конкуренцию… как жужжание их голосов, смех, обрывки фраз и жесты создавали некую единую, особую атмосферу и как одинок я был возле них и вне их, и тогда я разом понял (тут же, в зале, касаясь затылком дышавшего прохладой окна со стороны реки, в то время когда магистратские слуги наливали вино в бокалы), что свиное жаркое, старое бордо и прочие comestibilia [190] и есть душа этих людей, но litteraria [191] для них — ничто. Ну да, между нами говоря, в то время и я еще не был большим литератором, и, может быть, мне и самому еще не было до конца ясно, что именно для меня в жизни ценно и какова моя жизненная цель, но я уже предвидел ее. Очевидно, моей душе было необходимо что-то, во имя чего можно было отвергнуть этих людей, держаться от них на расстоянии, что-то, что позволило бы мне считать себя лучше. И теперь, post factum, я вправе сказать: я справедливо предвидел свое превосходство в надежде на планы, у которых, правда, еще не было лица… Годами я добивался того, чтобы подняться, и я стал своим не только среди тартуских бюргеров, но и в кругах эстонского земельного дворянства. Во всяком случае — почти своим. И рядом с Дорой полностью освободился от чувства собственной неполноценности… Но к тому времени Дора стала совсем больной, и чем во всех отношениях успешнее гили мои профессиональные дела в Виру-Нигула, тем чаще наш дом стали посещать семейные несчастья… Как те черные тучи над нигуласкими полями, которые гнал осенью с моря северо-западный ветер, тяжелые и низкие, они волочились по стерне до зданий, ползли по стенам, по крыше, и казалось чудом, что они не проникали сквозь стыки бревенчатых стен и не продавливали черепичную кровлю. Самым тяжелым наказанием были отцовские приступы безумия, год от году все учащавшиеся. Во время ужасных припадков, находивших на отца, приходилось держать его взаперти в маленькой каморке позади чулана. Из всех домочадцев я был единственным, кого он подпускал к себе. Нет, самым тяжким было не это. Самым тяжким наказанием был несчастный Карл. Сам он своего убожества не сознавал, не понимал. Все, что на нас обрушилось с появлением Карла, Дора приняла так безропотно, что меня просто злость брала. Я не мог разделить ее фатализма. Я чувствовал, что идиотизмом Карла господь намеренно толкнул меня лицом в грязь. И об этом несчастье я говорил с господом более настоятельно, чем о чем-либо другом, будь то о душах своего прихода или же о себе самом…

188

Пивная корчага (нем.). Так называли завидных невест из богатых купеческих семей.

189

Вольф, Фридрих Август (1759–1824) — знаменитый исследователь античности. Графф, Антон (1736–1813) — немецкий живописец-портретист, профессор Дрезденской академии.

190

Лакомства (лат.).

191

Словесность (лат.).

Однако где же мои гири? На что мне пустые весы?!.

…Допуская, что ты существуешь (видишь, слишком много ты позволял мне читать старика Лукреция и этих модных французов, чтобы я мог все еще так же по-детски верить в твое существование… как бы бесстыдство, подобное сему сомнению, не противоречило моей профессии!), допуская, что ты существуешь, я хочу спросить тебя: почему ты дозволяешь такое?! О, знаю, что я не первый задаю тебе этот вопрос. На каждом шагу, на каждом шагу в этом мире, вопия, приходится тебя об этом спрашивать. Но я-то спрашиваю тебя весьма редко… И очень тихо, в достаточной мере тихо, только бормоча про себя. И тут же перестаю. И ухожу в сторону… писать проповедь, изучать историю Рима, учить греческий язык, заниматься эстонским, иду в поле, чтобы на ощупь определить, готова ли земля к посеву озимой ржи. Но прежде я все же снова спрашиваю: за что ты так со мной поступил? Намерен ли ты, обрекая меня дни и ночи видеть перед собой пустое, слюнявое лицо сына, намерен ли ты этим оттолкнуть меня от себя, чтобы испытать? Или ты хочешь привлечь меня ближе, чтобы мне в моем позоре и унижении было бы легче распластаться перед тобою ниц? Скажи мне, за что ты покарал нас? Я изучил все, что известно о моих и Дориных предках до третьего, до четвертого колена. Ничего, подобного этому, я не обнаружил. Я знаю, что бессмысленно делать из этого вывод. Господи, скажи мне хотя бы, чего ты ждешь от меня? Как мне ответить на искус, которому ты подверг меня? Ибо я не знаю, что мне делать (не могу же я просить тебя, чтобы ты снова сотворил чудо…), я не знаю, что мне делать, я только внутренне содрогаюсь десять раз на день, каждый раз, как подумаю, что ты не счел меня достойным и не даровал моему ребенку (которого я больше, нежели всех остальных, жаждал сделать по образу и подобию твоему), что ты не счел меня достойным и не даровал моему ребенку образа и подобия своего… Порой я терзаюсь, бредя во тьме: быть может, в твоем проклятии содержится нечто — нечто более глубокое, чего нам, адептам разумности, нашим грубым механизмом рассудка понять не дано?.. Господи, разве тебе угодно, чтобы я заставил себя его полюбить? Но скажи мне, кому нужна эта любовь?! Тебе ведь она не нужна! Это было бы абсурдом! Кого мне любить в нем? В этом бездушном клубке бессмысленности? Тебя?! И здесь тоже тебя?! Господи, ты же не смеешь в душе человеческой стать абсурдом… ежели ты для него тот, кем тебя полагается считать? Но скажи мне все же, кем тебя должно считать? Я умолкаю, я совсем умолкаю…

Девять лет несли мы этот крест. Четыре последних года мы делили его с Карой. Как странно, что, когда Карл умер осенью четырнадцатого года, я почему-то жалел о нем… А Кара заботилась о нем самоотверженно. Вместе с неразумной жалостью я ясно почувствовал, что эта смерть освободила нас от тяжкого груза. И что Кара, которая уже много лет была моей, стала мне непонятным образом как-то еще ближе…

Ага, вот где мои гири… Черт его знает, кто их сунул в эту свинцовую шкатулку с монетами. А что это за монеты? Правильно, те самые, которые один человек из Лаэваской волости нашел на своем поле и принес мне, чтобы я их изучил, но у меня не было времени… Во всяком случае, гири я нашел. Семь и четыре пятых кубического дюйма, сколько же будет унций? Взвесим тщательно… Одиннадцать… Одиннадцать, ну, и, скажем, три десятых… Чтобы проще было высчитывать удельный вес, нам следовало бы нынче перейти на эту новую французскую систему. А с Карой я был по-настоящему счастлив, ежели вообще подобает так говорить, ежели мужчине даже наедине с самим собой подобает пользоваться сим словом. Первое время я немного боялся ее… Своих зрелых лет и ее девичьей молодости, и южной пламенности, которая была ей в некоторой мере присуща, а как же… Ха-ха-ха-ха-а… Но ничего, мы прекрасно сошлись во всех отношениях, и Кара во всем была мне ein sch"oner Partner — в постели, в доме, в детской, в обществе, в профессиональном моем труде, даже в библиотеке; она прочитывала множество сочинений, на которые у меня самого не хватало времени, и пересказывала их мне; за исключением только тех дел, которые оставались вне поля ее зрения, как-то: возня с культурой здешнего народа, что она и посейчас считает в какой-то мере моим детским Steckenpferd [192] . Но во всем остальном, благодарение богу, мы с ней с самого начала были почти всегда одного мнения. И что главное (или во всяком случае — весьма существенное) — внутренне я чувствовал, что мы с нею — на одной доске… между нами говоря: сын гадательной geborene Fr"aulein von и дочь столь же гадательного и, главное, давно почившего marchese… Да-да, мы хорошо подходили друг к другу и с течением времени подходим все лучше. Разумеется, и потому, что в нашем общем десятилетнем грехе мы срослись теснее, чем это обычно происходит за десять лет церковного брака.

192

Конек (нем.).

Отчего, в сущности, мы так жили целых десять лет?.. Сначала по необходимости. Не мог же я сразу или через полгода после Дориной кончины на весь свет объявить, что иду к алтарю с семнадцатилетней гувернанткой своих детей. Я вызвал бы этим такой же громкий скандал, какой незадолго перед тем пережил пейдеский Акте со своей горничной (вдобавок еще сия горничная была деревенской девушкой)…Во всяком случае, его даже удалили с церковной кафедры, и история эта много лет гремела на все три губернии. А у меня не было никакого желания изображать из себя такого дурня. И Кара своим острым и трезвым умом хорошо это понимала. А позже, спустя год, спустя два, нам все больше стало казаться, что хотя о наших отношениях и догадываются, хотя неофициально в них даже твердо уверены, а все же к ним еще недостаточно привыкли, чтобы мы могли открыто о них объявить… Кроме того, наше в некотором роде странное положение стало чем-то обыденным. По крайней мере — для меня, да, для меня, ибо, считала ли Кара его таким же терпимым (доставляло ли оно и ей время от времени тайную радость маленького обмана), в этом я никогда не был уверен все годы нашего сожительства. Более того, и в этом можно признаться только самому себе: втайне я чувствовал, что ей это не совсем нравилось. По какому-то молчаливому взгляду, по какому-то едва заметному движению, по какой-то незаконченной фразе, ибо я помню, что замечал это и воздерживался задавать ей вопросы… Семь с четвертью кубического дюйма… 7, 8 на 16.487… получается 128,5986 кубического сантиметра… Да, со стороны глядя, наша жизнь для нас обоих стала в одинаковой мере делом обычным… это тысячекратное притворство, лицемерие, кривляние, это лицедейство отрицания, когда муж перед всеми домочадцами и знакомыми выдает свою жену за служанку, а жена делает вид, что он для нее — просто хозяин, который платит жалованье. И потом эти минуты под утро, когда еще не разомкнулись объятья, а ухо уже ловит скрип шагов и дыхание домочадцев… Так притворяться у себя дома, как притворяешься в обществе… Господи, точно так же, как и во всей нашей гласной жизни… нет, нет, повсюду за стенами дома все-таки еще больше, еще отвратительнее… Мои досточтимые господа, собратья по профессии, о которых у себя дома в четырех стенах я говорю: болваны и тупицы, паразиты на шее у народа, сырные черви, полагающие, что их простоквашный шар — вселенная (за некоторыми редкими exeptio [193] , как Розенплентер или Зонтаг) …Мои высокочтимые господа redores et professores… а дома — обученные обезьяны, бессовестные псы, которые даже не взвизгнут, прикажи им правительство назвать черное белым или, наоборот, дрессированные мартышки, большей частью, несмотря на образование, глубоко невежественные… Мои глубокоуважаемые господа министры и генерал-губернаторы, оплот нашей империи, из которых лично я знаю только нескольких и о которых я вправе судить постольку, поскольку их деятельность касается меня самого (а разве не это дает нам право выносить суждения?!), и о которых у себя дома я тысячу раз говорил: бесконечно далекие, невероятно высокомерные, постыдно ограниченные эгоисты, которые обо мне и моих проблемах знают и беспокоятся не больше, чем о жуке, который валяется у них под ногами. Сволочи… И затем наше возлюбленное императорское величество, наша надежда, наш свет, наш отец… Ха-ха-ха-ха! Тот, о ком я даже в своем собственном доме на всякий случай не решаюсь говорить, но о котором в душе, не знаю сколько раз, повторял: комедиант. К нему точно подходит поговорка Junge Hure, aite Betschwester [194] … Просвещенный отцеубивец, Фарисей! Марионетка преступного идиота Аракчеева! Кобель при потаскухе Крюденер! Пиэтист — душитель свободного гласного духа в Европе…

193

Исключения (лат.).

194

Молодая шлюха, старая богомолка (нем.).

Ах, да… И тогда я вдруг почувствовал, что хватит. И Кара, само собой понятно, не стала возражать. Мы пошли и попросили огласить о нашем обручении, и, по правде говоря, никто по этому поводу не стал резонерствовать… Так что, по-видимому, мы могли это совершить и раньше… И с того времени наша жизнь стала совсем ясной и спокойной. И я почувствовал, что мы с Карой — особый маленький мирок, в который никак невозможно проникнуть извне, одно целое, дальнейшее существование которого настолько само собой понятно, что обдумывать и обсуждать это значило бы только попусту тратить время. И ежели я все-таки порой тратил на это время, то единственно лишь потому, что господь все еще не даровал мне с Карой ребенка… С Дорой он трижды дал мне познать преждевременную радость рождения сына и дважды, спустя несколько недель, превращал мою радость в прах, а один раз — в девятилетнее отчаяние… А теперь я уже третий год жду (Кара теперь тоже, конечно, ждет), но тщетно мое ожидание, и я чувствую, что и она устала ждать и начала примиряться с тем, что по-иному предрешено… Случалось, что я ощущал возникавшую во мне холодность к Каре, как будто в ней причина крушения моих надежд (но это и есть ее вина, если вообще в таких вещах можно винить человека). Однако, не считая этого ожидания, надежд и разочарований, жизнь у нас с Карой ясная и спокойная. И ежели я другой раз (как и сегодня утром) на глазах у всех домочадцев и гостей ее целую, то, может случиться, я это делаю ради воспитания моих старших девочек, потому что из-за Кары они доставляют мне немало огорчений своим упрямством. Однако все знают, а если и не все, то сама Кара знает, что я целую ее не только in educationem tertiarum [195] , но и по собственному душевному влечению: мне радостно смотреть на ее красивое милое молодое лицо и искренне хочется ее целовать…

195

…для воспитания третьих (лат.).

129,58 кубического сантиметра… 11 и три десятых унции… А если в граммах? Сразу же вычислим… 340,213 грамма. Ого, порядочно!.. Это значит, что удельный вес… минутку: три… шесть… два. 2,63. Так это же гранит! Точно, гранит: Quid fuit profundum [196] ! Дальше, дальше, дальше! Кубатура моего небесного камня… Вот самый подходящий осколок… Четыре и одна пятая кубического дюйма…

Да-а, мои минуты с Карой (и небесными и земными камнями еtс…), мои минуты с Карой — в постели, за кофейным столом, в мыслях — это тот самый Адамов мост, про который я недавно читал, мой Адамов мост — вдоль пальмовых островков я попаду со своего малого острова в громадную Индию… вдоль пальмовых островков Кариного тела и Кариных пальмоподобных рук и ног…

196

Что и требовалось доказать (лат.).

Та, что всех красивей, мир собою красит…

Вдоль коралловых рифов, где можно лежа смотреть на небо… сквозь увеличительное стекло изучать радужные церковные своды раковин… Честное слово: пальмовые острова, коралловые рифы… среди ужасающе пустого труда, среди умственных терзаний и зубовного скрежета, от которых я время от времени прихожу в полное отчаяние… пока не отдохну с Карой, с небесными или земными камнями, и тогда, возвратившись к труду, я снова, сжав зубы, в силах сказать себе: я мучаюсь, потому что я сам того хочу, а не потому что мне так положено. Я тружусь не покладая рук, ибо мой свободный дух знает, что творит, когда низвергается на землю, и вновь поднимается, и снова летит, несмотря на все тяготы. Я здесь вот стенаю под своим бременем… и все же я свободен, как стая птиц на крыше. В этом, старый ты дурень, все чаще склонный сомневаться, и состоит различие между трудом человека и работой осла на мельнице.

Четыре и одна пятая кубического дюйма… что приближенно составляет шестьдесят девять и двадцать пять сотых кубического сантиметра… Быстро взвесить… Уже в руке чувствую, что он тяжелее, чем сей гранитный камень, как тому и положено быть… Семь и восемь десятых унции… Перевести в граммы: 236,84… ergo — удельный вес… два… четыре — 3.42! Ага, а ведь мой Гвидотти буквально говорит: Удельный вес самого крупного камня Калла, весившего семьсот девяносто граммов, колебался в отдельных его частях от 3,39 до 3,46? Так что мои 3,42 вам, господа скептики, как обухом по голове! А знаете, это такой хороший результат и вообще такое приятное занятие, что… что теперь я по этому поводу выкурю extra одну маленькую трубку… и просто похожу взад и вперед, погляжу в окно, потянусь… Гляди, как ласточки красиво уселись в ряд на коньке крыши мельничного амбара — одна, две, семь, девять, одиннадцать штук — и щебечут в предотлетном волнении… а я останусь на месте, здесь, где нахожусь… и обедать идти у меня совсем мало времени, ибо до шести часов, когда он придет ко мне, этот, ну, Петерсон, у меня еще дюжина дел. Да, теперь я прежде всего примусь за это самое письмо, которое хочу послать в комиссию по проверке школ, по поводу запрещения моих таблиц для чтения. Обождите, мои любезные censores, austeri atque severi [197] : ежели вы в самом деле намереваетесь вынуть из меня душу своей проволочкой (а мне все чаще сдается, что это и есть ваша тайная цель, и что вы ее в самом деле однажды добьетесь), тогда пусть господь сам вас возлюбит! Ибо я клянусь: не знать вам покоя между двумя криками петуха! Ни в одну ночь, до конца жизни! Плясать будут у вас столы и стулья, диваны, кровати, шкафы — все сюртуки ваши в орденах и лентах, и шляпы на подставках — хо-хо-хо-хо-хо-о! — и среди всего этого запляшете вы сами, в ночных рубахах: лица после страшных сновидений еще глупее, чем днем, — каждую божью ночь я буду поднимать вас и гнать в пляс, всех до одного, будто смерч погонит вас (вечно смердящих, какие вы и есть), как будто старый Мазинг будет трубить над вашим ухом в иерихонскую трубу: ту-ут — ту-ту — ту-ут — ту-ту — тууууут — хо-хо-хо-хо-хо-ооо…

197

…судьи, суровые и строгие (лат.).