Окна
Шрифт:
– Подумаешь, дамасский шелк! – фыркает моя соседка Фрида. Она явилась за телефоном собачьего парикмахера, да так и застряла минут на сорок – мы с ней дальние родственники по собачьей линии, всегда есть о чем поговорить. Фрида маленькая, уютная, проворная, с оттопыренными круглыми ушками, за которые, когда кроит, закладывает падающие на лицо пряди. Работает в ателье у Офры, известной в Старгороде портнихи из семьи испанских евреев, семьи разветвленной, старинной, с говорящей фамилией Толедано, чьи предки, покинув Испанию пять веков назад, поселились в Еврейском квартале.
– Знаю я Абу-Халяля. Он весь на виду, к нему то журналисты, то министры, то
– Что за старухи?
– Две старые девы, абсолютно одинаковые. На первый взгляд – близнецы, но они погодки. Может, из-за волос: у обеих – длиннющие волнистые волосы… белые-белые! Сидят посреди своей лавки в двух рассохшихся креслах, а вокруг полнейший бардак – ни полок, ни ящиков, ни витрин. Просто всюду навалены кучи старинных кружев, и какой кусочек ни вытяни – тыщи долларов стоит. Входишь – и крыша едет: будто в сказку к колдуньям попала: кучи драгоценных кружев и посреди – две одинаковые старухи с белыми распущенными волосами, цвета как раз тех самых кружев… Вот и напиши про них.
Я впечатлилась и отправилась искать кружевную лавку; и словно в насмешку или в поучение меня заставили вдоволь покружить: торговцы Старгорода адресов не называют, они либо указывают рукой – а рука так и отплясывает джигу, – либо лукаво и подробно объясняют дорогу, перечисляя приметы, и примет тех множество: магазин ковров, где сидит калека-Халаф с наргилой; за ним – правее римской колонны, левее фонтана – серебряная лавка под балконом греческой епархии, где на пороге – слепая пестрая кошка с колокольчиком на шее; за ней – лавка специй, там еще клетка с канарейкой над входом… Словом, кружила-кружила я, вывязала ногами километры кружев, на весь Старгород хватит… да и бросила это занятие.
– Как же, как же, – многозначительно усмехается Осипов. – Сестрицы колоритные. Беда только, что не всегда они там обретаются…
Мы с ним сидим в кафе в Мамиле – с недавних пор здесь модно назначать встречи: больно хороша и элегантна эта новая улица, идущая параллельно стенам Старгорода и, как «лего», собранная из развалин старых иерусалимских домов. Многие годы Мамила, разрушенная боями Шестидневной войны, пребывала в унылых руинах – в самом центре Иерусалима. Несколько крупных подрядчиков дрались в судах за право отстроить этот, по замыслу отцов города, деловой и туристический центр. У нас долго судятся: шли годы и даже десятилетия… (И это очень хорошо, уверяют мои друзья-архитекторы, иначе на месте нынешней Мамилы стояли бы какие-нибудь модные в восьмидесятых дылды из стекла и бетона.)
Сейчас Мамила роскошна: она сплетена из старых иерусалимских подворотен и новых строительных технологий. В европейский торговый променад включена и отреставрированная армянская церковь. И ровная шлифовка новеньких плит из иерусалимского известняка оттеняет благородную желтизну старых отмытых камней.
Кафе здесь самые обычные, но уж очень вид красив – на черепичные крыши района Монтефиоре, на лопасти круглоголовой мельницы, на все эти белые дома, придающие холмам немного засахаренный вид.
– Старухи, конечно, примечательные, – задумчиво повторяет Осипов. – Но учтите, что они не каждый день там тусуются…
К нам наконец подходит давно окликаемая официантка и выдает огромные, как дипломы, папки меню.
– Что означает ваше странное замечание? – спрашиваю я, готовая к любому его розыгрышу. – Что вы имеете в виду?
– Да ничего особенного, – рассеянно отвечает Леша, скользя взглядом по партитуре супов, запеканок, десертов. – Кроме того, что временами
– Леша! – Я в сердцах откладываю меню. – Вы сдурели?!
– Да нет, могу поразвлечь вас историей, которая у меня с ними вышла год назад. Уж-ж-жасно соблазнительная, верьте – не верьте, получилась история. Шел я, помнится, в местное отделение «Опуса Деи»…
– Ку-да-а?!!
– Ну что вы вскидываетесь, тетя, как испуганная лань. Вы что, не знали, что в Старгороде обитают и эти ребята тоже? Я брал интервью у директора. Он мирянин, очень приличный человек… Ну так вот, пробегая оным переулком, краем глаза вижу в запыленном окне неизвестной мне лавки нечто такое, от чего застываю, будто меня дубиной огрели: стоит в окне – причем именно не лежит, а стоит, будто специально ее выставили для понимающего человека, – папка гравюр моего обожаемого Жака Калло… Я, видите ли, эти гравюры тридцать лет собираю, и главное, буквально накануне просидел в Интернете часа полтора, прошерстил все антикварные букинистические сайты. У меня есть несколько его факсимильных гравюр, но я охочусь за редкой, «Изгнание евреев из Парижа», а она только во флорентийском издании… И вот бросаюсь я к окну и вижу – внизу на обложке папки: Italia – Firenze, и понимаю, что там она, родная, внутри! И главное – чепуха какая-то: лавка – кружевная, на вид заброшенная, захламленная… Не процветающий, скажу вам, у заведения вид. Отнюдь. Откуда ж гравюры? Вхожу – сидят два пугала, будто меня и дожидаются. И вид у них… ну, скажу вам – вид такой, что самое им место на тех гравюрах. Балакают по-испански, по-французски и по-итальянски. Пытаюсь выяснить – по-каковски еще? Надо ж и объясниться… охотно отвечают: по-фламандски! Ну не ядрена ли мама – в городе Иерусалиме?! Тогда я жестами: мол, тут у вас в окне папка с гравюрами стоит. Продается? А как же, кивают, продается, продается… А у меня сердце как молот: бух-бух, бух-бух… Нельзя ли взглянуть? Пожалуйста, пожалуйста…
Открываю, дрожа, переворачиваю желтоватые плотные листы… вот она! Неужто сейчас, думаю, завладею недостижимой мечтой… Сколько же? Цена какая? Пишут каким-то, черт их знает, угольком на кусочке кружев: 400. Четыреста – что? шекелей? эскудо? флоринов?! Нет, старухи, оказывается, отлично знают слово «евро». Ну черт с вами, говорю, переводите в шекели, выпишу сейчас чек… Буду голодать месяц во имя мечты… Да только стоп машина: чеки они, увы, не принимают. И обе пальчиками так сучат, знаете, – большим и указательным – мол, наличняк гони, любезный кавалер, гони-ка наличняк. Истлевшие такие пальчики, как и все их кружева…
Короче: я понимаю, что сейчас опоздаю на интервью, и кое-как – мимикой, вприсядочку, чечеткой – договариваюсь, что завтра утром прибуду сюда с налом, как штык. Кивают, улыбаются… В десять удобно (показываю обе растопыренные пятерни)? Кивают, улыбаются, падлы…
А я еще, болван, отбежав метров на двадцать, оглянулся и запоминаю: ага, слева кофейня, справа обувная лавка. Посередке – эти две белокурые мумии. У меня, вы ж знаете, – зрительная память, как у шпиона.
А папка гравюр Жака Калло в окне – манит, красуется… прощается со мной…
– Почему же – прощается? – спрашиваю я. – Кто-то перехватил?
Леша вздыхает и смотрит на меня с состраданием.
– Знаете, что в вас отталкивает, тетя? Очень вы тверезый человек. Без полета, без отрыва в атмосферу и, что особенно омерзительно, – без страха перед серафимами…
– А если короче?
– Если совсем коротко: назавтра мерзкой лавчонки не оказалось на месте.
Я издаю саркастический вопль. Он, сложив руки на груди, с мрачным и невозмутимым торжеством пережидает все мои издевательские реплики. Наконец кротко продолжает: