Око силы. Четвертая трилогия
Шрифт:
Вырыпаев почувствовал, как на лбу выступает холодный пот. Крест, который справа. Их же было два – почетный караул, двое часовых! Пальцы коснулись правого, слепого глаза. Может, зрение шутки шутит? Но альбинос уже понимал – дело не в зрении. Ему не велели сюда возвращаться, никогда, никогда…
– Что-то не так? – удивилась Гондла, пряча схему. – Вы же сказали, что это здесь. Перепутали?
Не отвечая, батальонный шагнул вперед, к одинокому кресту. Заныли виски, пульс-молоточек зачастил, ударил дробью. Шаг, шаг, еще шаг… Серебристый венок у подножия, две мертвые почерневшие розы, осыпавшаяся серебрянка вокруг небольшого фото на эмали. «Киселева Доминика Васильевна…» Худое, бледное, словно после болезни, лицо, недобрые, строгие глаза. Неудачная ретушь исказили знакомые черты, но сомневаться не приходилось.
«Меня зовут Доминика. Я сестра Георгия Васильевича Игнатишина. Имени не удивляйтесь, матушка удружила…»
Бабочки на камне не было.
Что-то быстро и резко говорила Гонда, похоже, очень сердилась, но Виктор даже не пытался понять. С трудом оторвав взгляд от мертвых глаз на фото, он повернулся, заставил себя дойти до каменных ступеней склепа.
Присел.
– Дайте папиросу!
Слова упали, словно в пустоту, секунды тянулись пустые и гулкие, но вот что-то твердое ткнулось в губы, негромко щелкнула зажигалка…
– Спасибо.
Батальонный курил неспешно, с наслаждением затягиваясь и смакуя каждый глоток дыма. Он даже успел пожалеть об английской трубке, ждущей своего часа в кармане гимнастерки. Надо было не полениться, высыпать табак в подаренный товарищем Сталиным «bent», опробовать, наконец, британское диво.
Докурив, он аккуратно растоптал окурок и прикрыл глаза.
…А у раба божьего, у мальчонки, глаза сами закрываются, сон начинается, про то, как Господь собрал войско из гвоздя и доски, всех чертей согнал в сарай, спел им песню, баю-бай, а наутро у чертей ни рогов, и ни когтей…
* * *
– Очнулись?
Вырыпаев удивленно оглянулся. Ступеньки, невысокий каменный крест, кладбищенская аллея, утонувшая в ранних весенних сумерках, лицо Гондлы – растерянное и одновременно очень злое.
– А что случилось?
Женщина шумно вздохнула.
– Я вам пощечину залепила. Теперь хочется вымыть ладонь, желательно уксусом. По лицу я бью только мужей и любовников, в остальных просто стреляю.
Альбинос сочувственно кивнул:
– Мне бы ваши проблемы!
– Встать сможете?
Наваждение ушло, остались слабость и полная, безнадежная апатия. Людмила Михайловна чуть ли не силой стащила его со ступенек, встряхнула, повернула лицом к черному кресту:
– Что не так? Что вы увидели?
Вырыпаев поглядел в темнеющее небо, глубоко вдохнул влажную кладбищенскую сырость, устало повел плечами.
– Скоро стемнеет. Пойдемте, по дороге расскажу…
* * *
Черный автомобиль терпеливо ждал возле трамвайной остановки. Гондла заглянула внутрь, о чем-то коротко переговорила с шофером, затем быстрым движением достала папиросницу:
– Еще по одной. Будете?
Альбинос протянул руку, но в последний миг передумал. Не стоит, он и так дал слабину.
– Тюфяк вы, Вырыпаев! – резюмировала Лариса Михайловна. – Я бы с вами в разведку точно не пошла.
В светлых тевтонских глазах светилось откровенное презрение, с легкой, едва уловимой долей снисходительного сочувствия.
– А если, извините, здоровьишко не позволяет, сидели бы на печи, а не совались в такие игры. Ладно, слушайте, что с вами действительно было. Егор абсолютно прав. На кладбище вы ходили, но вначале та особа вас элементарно загипнотизировала. У нее вполне могла быть фотография Доминики Киселевой. Вначале вам показали бабочку, ввели в транс, затем предъявили фото – и вы запомнили тридцатилетнюю женщину с неудачным макияжем. Ретушь в вашем воображении превратилась в театральный грим. Кстати, любопытная деталь – она не стала ждать вас у церкви. Знаете почему? Опасалась, что ее, так сказать, чары развеются. Многие суеверные люди в такое верят…
Батальонный не спорил. Все было вполне логично и даже не противоречило столь дорогой сердцу каждого материалиста науке. Недаром на кладбище он чувствовал себя так странно, думал о всякой мистике, о Некрополисе. Тени у входа, странная колыбельная, ощущение, будто он забыл нечто важное – все становилось понятным. Запрет возвращаться тоже объясним та, что назвалась Доминикой, не хотела, чтобы игра выплыла наружу.
– Могу даже предположить, как сия таинственная особа выглядит. Вы, кажется, сказали, что фотография на кресте была совсем другая? Это и есть лицо вашей знакомой. Сознание заместило образ, попыталось расставить все по местам. Нарисовать сможете?
Молодое, очень печальное лицо… Виктор попытался вспомнить, но черты расплывались, исчезали в сером клубящемся тумане. Только взгляд – тревожный и одновременно странно беззащитный.
– Нет, к сожалению, не смогу… Ладно, будем считать, что вы меня, Гондла, почти убедили. Гипноз – и никакой чертовщины.
Женщина возмущенно фыркнула:
– Почти?! Не верите? Вам больше по душе чертовщина и неупокоенные души? Некрофилией увлекаетесь? Для таких, как вы, и сочиняют байки про красных зомби и большевистских волколаков. Ладно, я, кажется, обещала показать вам свой «браунинг».
Батальонный даже не успел вспомнить, каком оружии речь, а ствол именного пистолета уже смотрел ему прямо в сердце:
– Там табличка, – мадам Гондла дернула накрашенными губами. – Жаль, стемнело, надпись не причитаете. Начало наизусть помню: «Героической подруге Ларисе…» Горжусь! Я обмывала его не в спирте, а в шампанском. Набрала полную ванну… Чего стоите, Вырыпаев? Быстро в машину. И попробуйте только дернуться!..
4