Око тайфуна
Шрифт:
Почти такое же солнце мичман видел лет восемь назад, когда ураганный ветер швырнул их судно в самое «око тайфуна».
«Колодец, из которого не выбраться. „Око тайфуна“, сердце его. Словно со дна черной прорвы глядишь, словно нет тебе другого пути, кроме пути в небо».
Мичман удивился, придумав такие красивые слова, но тут же подумал, что даже если бы смог вымолвить их, то никому не мог бы сказать, и Жене Арсентьевой тоже. Смог бы, как этот, может, все было бы иначе…
«Око тайфуна». Как они вырвались тогда из него, известно было только богу, им самим
Восемь лет назад. Они тогда, очумевшие и еле живые, вырвавшись из страшного, как смерть, водоворота, не поверили ласковому солнцу, покою, тишине. И он не знал, что впереди была Женя. И этот день.
«„Око тайфуна“… Смыло бы тогда за борт — и все тебе. И отлично было бы — не знал бы всего этого».
…Тучи уже затянули все небо и тяжестью своей словно прижимали корабли к воде. А вода, вздымаясь, ухала в борта пушечными раскатами, ревущими ручьями скользила по палубам, окатывала мостик, с размаху била людей, пыталась тащить их за собой, не давала выбирать последние тралы.
— Труженики моря, — ворчал мичман. — Какого еще… Мученики моря, вот это будет вернее.
Старлей Стивен, держась за трал-балку синими лапищами (он не признавал перчаток) и неестественно широко расставив ноги, без конца чертыхался на ветер, на море, на выборку трала, на тех, кто его выбирал:
— Что вы чертовщину какую-то творите. Антонов, дьявол, не видишь, смывает!
Волны, перекатываясь через борт, пожирали незакрепленные буйки, концы…
Дубовец видел, как Каня (темная прядь чуба падала из-под мокрой ушанки на его багровый от натуги лоб) наотмашь бил кувалдой, выбивая клинья резаков, не переставая при этом улыбаться. Скользя по палубе, вцепившись в большие буи и цепи, матросы тащили их от кормы, как цепочка муравьев.
Разорванные ветром голоса, мокрые лица, надрывный, гудящий звук лебедки, лязг цепей, вытягиваемых из клюза.
И море ничего не могло поделать с ними.
«Шуточки ему, — думал Дубовец. — Не нужно, конечно, чтобы с ним что-нибудь случилось. Но пусть бы он сказал или сделал что-нибудь такое, чтобы на дверь указали и чтобы это никак уже нельзя было исправить».
Он понимал, что несправедлив к парню, и от этого злился еще больше.
— Шабаш, ребятки! — крикнул Стивен. — Порядочек. Конец скоро!
Когда корабль застопорил ход, мичман вдруг почувствовал на лице влажно-ледяное дыхание. Поднял глаза, и картина, открывшаяся ему, заставила его вздрогнуть. С норда, от берега, встав между морем и небом, шла на них плотная белая — нигде ни просвета — стена.
— Снег! — крикнул Дубовец и бросился помогать тащить буи с кормы. — Навались, молодцы! Навались, как на борщ!
Корабли, шедшие севернее, на глазах исчезали в этой стене один за другим, словно она прожорливо заглатывала их. С неестественной чудовищной быстротой. Проваливались в ничто… Будто навеки… Навсегда…
Потом белая стена подвинулась на «Тайфун» и стала сжимать и обволакивать его. Нос, мостик, труба, мачта — все исчезало в белом бешенстве бурана.
И тут с кормы резанул по ушам отчаянный крик Кани:
— Мина!!
Грохот сапог по палубе был ответом на этот крик, но первым оказался у трал-балки старлей. Стивен изо всех сил нажал ногой на аварийную педаль. Лебедка, заскрежетав, остановилась.
…Почти у самой кормы прыгал на волнах огромный, черного цвета шар, словно забавлялся, словно заигрывал с кораблем: рванется ближе — и отстанет, бросится к нему — и отскочит.
Ожидая удара, угрожающе торчали на корпусе мины острые свинцовые колпачки.
— Будто черт из ада рога показывает, — по привычке сострил Стивен и, словно в этом была вина матросов, спросил: — Что вы это, хлопцы, такую чертовину мне притащили? — А потом побледнел и скомандовал вдруг севшим голосом: — Травить! Давай ход! За кормою мина!
Не было в эту минуту на палубе человека, который не подумал бы, что нельзя ждать, пока дадут ход, что волны швыряют бок о бок и корабль и его смерть, что всего лишь один-единственный удар, и судно наклонится, начнет рвать бортом волны, а затем, как распоротая ржавая жестянка, пойдет на дно. И взрыв вышвырнет этих людей, только что живых и веселых, в ледяную воду, где уже никто не найдет их в снежной каше. Потому что даже «SOS» подать не успеешь, потому что никто не спохватится раньше, чем через час-два, а потом нельзя будет отыскать людей в снежном буране. А тот, кто чудом продержится на воде, все равно замерзнет.
И тогда мичман с удивлением вдруг услышал голос Кани:
— Разрешите в воду.
Стивен молчал. В ледяной воде прыгали зеленоватые комья снега. Крутая волна накатывалась из белой мглы…
Лицо его скривилось. Он сам схватил отпорный крюк и начал осторожно отводить мину от борта.
— Добро, — он не глядел в глаза. — Добро.
И сразу же глухо ухнуло в воде.
Мичман не узнавал старлея. Обычно такое молодое лицо его сейчас будто высохло и окаменело. Но он не узнавал и Каню в отчаянном его поступке, в этом броске в неведомое, возможно, в смерть. На пороге такого счастья, холера его возьми!
«Жизни бы ты не знал, щенок паршивый… А она там как? Что будет делать?.. Плакать будет…»
Он, никогда не ругавшийся вслух, сейчас отчаянно матерился, а ноги уже сами несли его на корму.
На мгновение стало даже радостно. Все решилось без него, но он должен был видеть это сам еще и потому, что отвечал за минера перед людьми… И перед ней… Он вдруг вспомнил слова Кани: «…У меня сразу судороги», и слова других: «…Насколько его хватит».
«Чего же его понесло к водяному? Забыл, наверное… Ну и пропадай, голова дурная».
— Дубовец, куда?! — закричал Стивен. — Дубовец! Спасательный круг!
Но Степан уже не слышал его. Едва разглядев в белой мгле черный поплавок головы минера, он прыгнул с другого борта.
Возле мины мелькали теперь уже два пловца, спасательный круг и конец, тянувшийся за кораблем.
А затем все это растаяло, скрылось в белом хаосе: загрохотали машины, и вода от винтов отшвырнула мину и людей, копошившихся возле нее.
«А вдруг подрежет мину, — у Стивена сжало горло. — Где их тогда искать?»