Око за око
Шрифт:
— Да неужто я ей плохим мужем буду? — возмутился Отрепьев. — Разве ж я против ее воли иду? Пан Юрий, ведь вы заботитесь о своей дочери, потому что любите ее. Я ее тоже люблю, так неужто я о ней не позабочусь?
— Эх, Димитрий, так ты меня и не понял. Разве твоя любовь защитит Марию, ежели тебя за самозванца посчитают? Разве сможет Мария с тобой в Россию поехать — ведь ты туда с мечом отправляешься. А ну как ты потерпишь неудачу — кто может ручаться, что твою жену пощадят? До тех пор, пока ты не станешь царем, разве могу я быть уверенным в безопасности моей дочери?
Говоря
— Даже если и станет она женой царя, кто поручится, что моя дочь будет счастлива? Ведь она католичка. Сможет ли она свободно исповедовать свою веру? Да и будет ли она полновластной царицей? Ведь иноземка, иноверка…
Мнишек замолчал, многозначительно задумавшись.
— Пан Юрий, скажите откровенно, — поинтересовался Григорий, — сможет ли Мария когда-нибудь стать моей женой? Не случится ли так, что пока я буду добывать престол, вы ей найдете другого мужа? Будете ли дожидаться моего успеха?
— Что ж, скажу откровенно, Димитрий: никого другого я не хочу видеть мужем моей дочери, так что ждать мы будем. Все, что будет в моих силах, я сделаю для того, чтобы ты взошел на Российский престол: очень скоро я представлю тебя королю. Но учти, — совсем другим тоном добавил Юрий, — при всем к тебе моем расположении, как бы я к тебе хорошо ни относился, счастье моей дочери превыше всего. Так что в случае твоего неуспеха моя дочь никогда не станет твоей женой.
Григорий, потупив голову, молчал, словно раздумывая, нужно ли дальше настаивать или стоит попросить руки дочери у более сговорчивого папаши, так что Мнишек испугался.
— Не беспокойся, я верен своему слову, — пытаясь приободрить Отрепьева, мягко сказал воевода. — Конечно, тебе кажется, что я слишком многого от тебя требую, но ведь речь идет о моей дочери, а она мне дороже всего. Подумай над моими словами и готовься ехать в Краков: как бы ты не принял мои слова, свои обещания я сдерживаю.
— Я люблю Марию, — не желая долго раздумывать, ответил Григорий. — Я сам хочу видеть ее царицей, сам хочу, чтобы она была счастлива. А будет счастлива она, буду счастлив и я. Потому, чего бы мне это ни стоило, но я стану Российским самодержцем. Уж будьте в этом уверены.
Глядя на то, как Григорий чуть ли не клялся в любви до гроба его дочери, Мнишек торжествовал: желание выдать дочь замуж за Отрепьева возникло у хитрого воеводы сразу же, как только тесть рассказал ему о новоявленном царевиче. Однако никто не мог поручиться, что именно Мария приглянется этому самому царевичу, и последние дни, прошедшие для Мнишека в тягостных ожиданиях, чуть не свели его с ума.
Зато теперь воевода был полностью вознагражден за свою расчетливость и терпение. Претенденту на российский престол не только приглянулась Мария: он был влюблен, влюблен без ума и, кажется, готов был пойти на что угодно, только бы заполучить Марию.
В общем-то, расчет Мнишека был верен: Отрепьев действительно чуть не потерял рассудок из-за Марии и готов был согласиться со всеми требованиями ее отца. Однако кое в чем сендомирский воевода все-таки просчитался: даже любовь не могла искоренить
Глава 29
В то самое время, пока влюбленный Григорий строил планы на будущее, на его менее удачливого друга беды валились одна за другой: мало того, что сломанная рука не давала покоя, так еще и в самом замке черт знает что творилось.
Все началось с того, что уехал Гришка, и положение Ярослава стало довольно странным. Бывший еще совсем недавно конюхом, а потом пусть и высоким, но все-таки слугой, неожиданно для всех он оказался боярским сыном. Кое-кто относился к этому недоверчиво, но основная часть прислуги с этим согласилась — очень многие уже давно заметили, что Ярослав не так прост, как кажется.
Так что теперь, будучи бывшим слугой Адама и в то же время его гостем, Ярослав не чувствовал себя свободно ни с Адамом, ни с его многочисленной прислугой. В общем-то, сам Вишневецкий волновал Евсеева мало. Да оно и понятно — после того, как погорбатишься на кого-то, сложно к нему хорошо относиться.
Беспокоило Ярослав совсем другое: с тех пор, как он упал с этого проклятого коня, и Анну, и Барбару словно подменили. Ладно Анна — та ребенка ждала, оттого и бросалась на Ярослава то со слезами, то с поцелуями. Но вот что происходило с Барбарой, понять было сложно…
— Что-то ты редким гостем у меня стал, Ярослав? — недовольным тоном спросила Кучиньская, зайдя к нему в комнату, словно хозяйка.
Глядя на ее сурово сдвинутые брови, Ярослав подумал, что, должно быть, внешнее сходство Барбары и Елены Авдеевой не случайно. Елена, казавшаяся кроткой овечкой, самым неожиданным образом ему сподлила. Теперь вот Барбара, никогда не ревновавшая Ярослава и не расспрашивавшая ни о чем лишнем, который день пытается ему приказывать. Кто знает, может, у белокурых и голубоглазых в крови привычка скрывать свое истинное лицо?
— Ты что так кричишь, Барбара, я же не глухой, — раздраженно ответил Ярослав.
— А ты чего так злишься?
— А ты чего? Вбежала, как угорелая, без стука, кричит, не поймешь из-за чего. А вдруг бы у меня князь был?
— Значит, правду про тебя говорят, — успокоившись, проговорила Барбара. — Вот значит как.
— Какую такую правду? Что про меня говорят? Ничего не понимаю.
— Когда конюхом был, можно было как угодно и когда угодно приходить, а теперь значит со стуком? Не зря говорят про тебя, что загордился. Раз ты у нас такой важный боярин, что ж ты об этом раньше не говорил?
— А когда я это говорил? Об этом, между прочим, Димитрий Адаму рассказал, — спокойно возразил Ярослав. — Да и не о себе я вовсе беспокоюсь. Между прочим, окажись князь у меня, тебе бы влетело, что без стука врываешься да на гостей князевых голос повышаешь.
Барбара примолкла: Ярослав и в самом деле был прав.
— Ладно тебе, горячая моя, перестань обижаться, — как будто и не было между ними напряженного разговора, ласково сказал Евсеев, целуя Барбару, и Кучиньская мигом позабыла обо всех своих обидах.