Око за око
Шрифт:
Вокруг них тем временем стало уже по–настоящему жарко. Блоссий спорил с Панецием, утверждая, что наградой за доброе дело служит уже само свершение его. Аппий Клавдий схватился с сенаторами Сатуреем и Руфом, тесть нашего Гая Красс — с «Мудрым» Лелием, Муций Сцевола — с Квинтом Помпеем, соседом Тиберия. Но громче всех кричали крестьяне и простой люд, теперь уже повторяя: «Ти–бе–рий! Зем–ля! Тиберий! Зем–ля!!» Запахло скандалом, и консульские и преторские ликторы сдвинулись вокруг сенаторов, угрожающе наклонив свои фасции…
Не знаю, чем бы все это
«Стойте! — вдруг закричал он и, поднявшись на камень, горячо заговорил, обращаясь то к простому люду, то к патрициям. — О чем вы спорите? Или не видите очевидного? Даже дикие звери, живущие в Италии, и те имеют норы и логовища, между тем как люди, умирающие, сражаясь за Италию, не имеют теперь ничего, кроме воздуха и света. Посмотрите на них! Они без крова, лишенные постоянного местожительства, бродят с женами и детьми, живут в Риме на жалкие подачки! Полководцы обманывают солдат, увещевая их сражаться с врагом за могилы предков и храмы, в то время как у массы римлян нет ни алтаря, ни кладбища предков. Их называют властелинами, а между тем у них нет даже клочка собственной земли!»
Не могу передать тебе, какой восторг и одновременно негодование вызвали на Палатине эти слова Тиберия. Надежда одних, ярость других — все это живо стоит перед моими глазами.
Кончилось все тем, что сципионовский кружок и все его окружение в полном молчании удалились с холма. Над ними насмехались, радовались, а я видела что–то зловещее в этом молчании. И даже сияющий Блоссий, шепнувший мне на ухо, показывая глазами на Тиберия: «Тот сделал полдела, кто уже начал!», не мог рассеять самых тягостных предчувствий. Обессилев, я приказала подать мне носилки, и в окружении ликующих толп народа мы проследовали по улицам взбудораженного Рима. Слава шла впереди, опережая нас. На стенах множества домов уже успели появиться наспех сделанные надписи:
«Прошу вас, голосуйте за Тиберия Гракха, он даст нам землю!»
«Земледельцы требуют сделать народным трибуном Тиберия. Он достоин этого!»
«Если кто отвергнет Тиберия Гракха, тот да усядется рядом с ослом!»
И даже такая:
«Гай Биллий — Панецию: повесься!»
Но были и угрозы Тиберию, я не стану повторять их, дабы не привлечь к ним внимания богов.
Были даже стихи о безвременно ушедшем от нас Теренции, которого любил называть своим другом Эмилиан. Раньше их вряд ли бы кто осмелился произнести даже шепотом. А тут перечитывали вслух — и восторгались. Я приказала сопровождавшему меня скрибе записать их. Вот они:
«Он, похвал развратной знати лживых домогавшийся,
Он, впивавший жадным слухом мненья Сципионовы,
С высоты блаженства снова впал в пучину бедности,
С глаз долой скорее скрылся в Грецию далекую.
И в Стамфиле аркадийском умер, не дождавшися
Помощи от Сципиона, Лелия иль Фурия,
Между тем как эти трое жизнь вели привольную.
Даже домика не нажил он, куда бы раб
Принести бы мог известье о конце хозяина!»
Так что, если твой муж опять будет кичиться своей дружбой с Полибием или Теренцием, прочти ему эти строки. И добавь, что их читали во всеуслышание в Риме!
Так, всего лишь за несколько часов, мой сын и твой родной брат вознесся на самую вершину славы, стал самым известным человеком во всей Италии. Когда мои носилки поравнялись с ним, он приветливо помахал мне рукой, и наконец–то — о, боги! — кто–то громко крикнул: «Смотрите, вон мать Тиберия Гракха!»
Множество народа бросилось помогать идущим перед моими носилками рабам расчищать дорогу от нерасторопных и любопытных, крича: «Дорогу, дорогу матери Гракха!»
Клянусь, они не пожалели бы и своего недавнего кумира Эмилиана, так разочаровавшего их, окажись он на моем пути!
Вот так, дочь моя, закончились нынешние Луперкалии. Казалось бы, теперь мне надо радоваться и радоваться. Но, увы! Ты знаешь мое правило бросать каждый вечер в кувшин черный или белый камешек, чтобы потом, в последний день года, подсчитать, каких больше было дней — плохих или хороших. И вот я сижу перед кувшином и смотрю на два камня: белый и черный. Какой опускать? Не знаю… Ведь, видят боги, сегодня я не только вновь обрела своего сына, но, возможно, и навсегда потеряла его. Но я не могла поступить иначе.
Будь здорова».
3. Остров Эскулапа
Уже смеркалось, когда трое рабов, следуя за угрюмым прокуратором, донесли безвольное тело Прота до острова Эскулапа.
— Ну и скряга наш хозяин! — сгибаясь под тяжестью, пожаловался идущему впереди гету купленный недавно Луцием Пропорцием германец. — Не дал даже телегу!
— Молчи, прокуратор услышит! Не миновать тогда тебе его плетей… — не оборачиваясь, прошептал гет. — Ты еще не знаешь римских порядков. В этом городе можно ездить на повозках лишь по ночам!
— Ну и подождал бы до ночи! — пробурчал германец, выбиваясь из сил.
— Ты же сам слышал: прокуратор сказал — срочно…
Сойдя с деревянного моста, соединявшего небольшой длинный остров с Римом, прокуратор привычно осмотрелся и направился к месту, где уже лежало несколько рабов.
— Здесь! — крикнул он. — Бросай!
Гет покорно выпустил из рук Прота. Германец замешкался, и его спину обжег удар плети.
— Я кому сказал, бросай! — закричал на раба прокуратор, и голова Прота тяжело ударилась о твердую землю.
Прот слабо застонал, дернувшись от боли.
— Смотри–ка, — удивился прокуратор. — Еще живой!
Он подошел к избитому до полусмерти рабу и пнул его носком в бок. Прот захрипел.
— До утра сдохнет! — уверенно заявил прокуратор.
— Как? — удивился германец. — Разве мы принесли его сюда не для того, чтобы его вылечили?
— Уж эти мне новички! — усмехнулся прокуратор и обвел угрюмыми глазами поросший жалкой растительностью остров, на обоих краях которого высились скромные храмы. — Заруби себе на носу: здесь никто, никогда и никого не лечит!