Окольцованные злом
Шрифт:
— Разрешите. — Букса боком протиснулась в вагон, жеманно ухватилась за поручень и, недовольно морща нос, уставилась в окошко, — душно. Сейчас же завистливые взгляды тружениц устремились на диковинное белье, а строители коммунизма мужского рода получили шанс порадовать глаз и чем поинтереснее. Чалый тем временем работал с огоньком. В качестве ширмы он употреблял толстую детскую книжку «Маленьким ленинцам о манифесте дедушки Маркса».
— Извините, простите. — Скоро Букса опустила руку и, улыбаясь, медленно пошла вдоль вагона, ее сопровождали плотоядные взгляды и негодующее шипение, на Чалого никто внимания не обращал, он без
Наконец трамвай дернулся и встал. Народ дружно навалился друг на друга и рванул на выход, Чалый тоже, выкупив очередной лопатник, принялся сходить. Однако то, что он увидел на остановке, ему очень не понравилось: какие-то два гегемона зажали Буксу в углу будки. Один, уже успевший врезать по случаю аванса, трогал ее грязными лапами за жопу, второй норовил ухватить за грудь.
— Товарищи, отстаньте, товарищи. — Умная девка подняла кипеж, но в меру, однако вокруг всем было наплевать — кто отвернулся, кто отчалил в сторону. А гегемоны между тем совсем распоясались, с шуточками-прибауточками полезли под юбку.
Такого беспредела Чалый не стерпел, пнув пролетария в гузно, он с улыбкой попросил:
— Отлезь, дешевка, а то матку выверну. Гегемоны опешили, однако интонации не вняли, один даже попытался наотмашь ударить Чалого в нюх. Тот уклонился, но чтобы фраер ушастый прыгал на блатного — это западло. Ширмач мгновенно выхватил жеку — небольшую, острую как бритва финку — и, вонзив ее между ключиц непонятливого пролетария, развернул в ране. Секунду спустя он расписал и второго, разрезав полукругом тезево, вывернул наружу требуху и, схватив оцепеневшую Буксу, что было сил дал деру.
Они понеслись проходными дворами, пролезли через дыру в заборе и, нырнув в подвал огромного разрушенного дома, скоро были далеко — ищи теперь ветра в поле!
— Нет, это черт знает что такое и сбоку бантик! — Плещеев поднялся с кресла и, заложив руки за спину, стал раздраженно ходить по кабинету— Нонсенс, боже ты мой, какой чудовищный нонсенс! — Наконец он остановился у окна, глянул, как во дворе Дегтярева дрессирует Филю и Степашку. — Ишь как сигают. Стараются. У Катерины небось не забалуешь, живо жирность в рационе урежет. Вот где порядок, товарищи! — Он перевел взгляд на подчиненных, в тихом голосе его послышалась горечь. — А у нас бардак! Да-да, несусветный, чудовищный бардак! И выключите кто-нибудь эту чертову жужжалку! Все одно подслушивать нечего.
Заседали уже второй час, анализировали ошибки. Собственно, ничьей конкретной вины не прослеживалось, все было сделано по отработанному алгоритму. Через свихнувшегося опера Семенова Пиновская вышла на его любовницу, Екатерину Викторовну Петренко. Та в свою очередь вывела на подполковника Астахову, затем на профессора Чоха и наконец засветила Борзого. Однако тут же выяснилось, что это не Башуров, а похожий на него, словно близнец, некий Михаил Берсеньев, сменный мастер с «Пластполимера», личность совершенно неинтересная. И дело зашло в тупик…
— Я бы не стал констатировать столь категорично. — Дубинин резко встал, выключив систему защиты, опустился задом на краешек стола. — Не ошибается, черт подери, тот, кто ничего не делает. От подобных просчетов никто не застрахован. Это непроизвольное стечение обстоятельств, превратность судьбы, рок, фатум, непруха.
Он ободряюще подмигнул Пиновской, та благодарно улыбнулась
— Ладно, пожалуй, я погорячился. — Вздохнув, Плещеев возвратился к столу, достал пачку «Ротманса», однако закуривать не стал, забыл. — Итак, мыслю в таком разрезе. Будем действовать не мытьем, а катаньем. Петренко, Астаховой — прослушку, за Берсеньевым — наружку, профессорский компьютер на контроль. Чует мое сердце, мы идем верной дорогой.
Он все-таки закурил, подошел к окну. На дворе Филя и Степашка с яростью рвали на Кефирыче толстые, особого покроя тренировочные штаны, во все стороны клочьями летели вата и пена с брылей.
Дела минувших дней. 1945 год
Сколько Чалый себя помнил, отец у него всегда был в авторитете. Много лет назад, когда мамахен еще была жива и они отдыхали всем семейством в Ялте, маленький Тиша с изумлением увидел, как неказистый его родитель легко уделал двухметрового красавца военмора — жестоко, кроваво и безо всякой пощады. Позже, глядя как-то на возвратившегося со службы отца, уставшего, в сиреневой диагоналевой гимнастерке с ромбами в петлицах, он вдруг внезапно понял, что тот натурально в законе, только окраса не воровского, а потяжелее — мокрушного.
Сам Иван Кузьмич в дела сына обычно не лез, однако в случае нужды какой отмазывал его по мере сил и, накидав затрещин, поучал, что наказуемо не воровство, а неумение. Словом, батор у Чалого был что надо, и проблемы поколений между ними не наблюдалось.
А между тем август сорок пятого стоял жаркий, в душном воздухе кружился тополиный пух, мокрые от пота лифчики горячими компрессами покоились на женских прелестях. Лежа на тахте в родительской квартире, Чалый нехотя курил, выпускал колечки дыма в потолок и отчаянно скучал. Батор отчалил на неделю по своим чекистским делам, работать в такую жару было западло, а Букса, сука позорная, заарканила, говорят, какого-то сталинского сокола и выпрыгнула, дешевка, чтоб ей ежа родить против шерсти.
От выкуренной натощак «беломорины» во рту воняло паленым, между лопатками стекал пот, и, сделав над собой героическое усилие, Чалый все-таки принялся собираться. Заправил белую рубашечку в широченные шкаренки, погреба в которых свисали аж до колен, надел трофейные, на микропоровом ходу, коны-моны и, насыпав в загашник каню, гуляющей походкой выбрался через двор на Староневский.
По раскаленному тротуару канали счастливые фраера с подругами, изредка, ревя двиглом, проносилась арба. «Мент, мусор, легаш, падло». Чалый смерил презрительным взглядом топтавшегося на углу цветняка, сплюнул и двинулся по направлению к бану. Шел он особой походкой — враскачку, поводя плечами, держа руки в карманах. Отлезь, фраерня…
Несмотря на полуденный зной, жизнь вокзальная била ключом. Шатался по бровчину вгретый алик — так и ждал, голубчик, когда его помоют, громко ваблила, пуская слезу, ворона — хорошо прикинутый грудастый бабец, и, заметив в толпе рыжий калган шпана банового Витьки Подсолнуха, Чалый сразу въехал, что это тот постарался. С понтом тряся урабленными телесами, алюсничали богомолы, распаренные вокзальные биксы, невзирая на дневное время, уже кучковались неподалеку от парапета, а местный скворец, не обращая ни на кого внимания, пускал обильные слюни у будки с газированной водой.