Окончательное решение.
Шрифт:
— Я знаю, как это тяжело, — сказал он с ободряющей улыбкой, которая, как ни странно, ее действительно ободрила. — Не надо отчаиваться.
— Он этого не делал, — сказала она.
— А вот это еще следует выяснить, — сказал старик. — Но пока, признаюсь, я склонен с вами согласиться.
— У меня нет иллюзий по поводу моего сына, сэр.
— Что, без сомнения, свидетельствует о родительском благоразумии.
— Ему действительно не нравился мистер Шейн. Это правда. — Миссис Пэникер была женщиной правдивой. — Но Реджи никто не нравится. Тут ничего не поделаешь.
Дверь открылась, и в комнату ввели Реджи. Щека у него была заклеена пластырем,
Старик встал и потряс черенком трубки в направлении ее закованного в наручники отпрыска.
— К этому человеку применяли физическое воздействие? — спросил он, и его голос даже ей показался слабым и раздражительным, как будто была некая нравственная очевидность в избиении сына полицией, превосходившая любой малодушный протест, который он или любой другой могли выразить. Ужас этой ситуации соперничал в ее сознании с тихим хрипловатым шепотом: «Вот оно началось. Ведь давно уже начиналось». Потребовалось все ее самообладание — значительный запас, правда выработанный на протяжении всей жизни путем почти постоянных тренировок, — чтобы не пересечь комнату и не взять в руки избитую смуглую голову, хотя бы для того только, чтобы пригладить всклокоченную копну черных густых волос.
Два полицейских, причащавшихся у мистера Пэникера, Ноукс и Вуллетт — наконец она вспомнила, как зовут каждого из них — стояли и, прищурившись, смотрели на старика с таким видом, будто у него к губам пристали крошки от завтрака.
— Упал, — сказал тот, кого, как она решила, зовут Ноуксом.
Вуллетт кивнул.
— Такая вот неудача, — подтвердил он.
— Действительно, — сказал старик. Всякое выражение исчезло с его лица, когда он принялся за очередное исследование, долгое и подробное, злобной физиономии ее сына, в свою очередь уставившегося на старика с ненавистью, совсем не удивительной для миссис Пэникер; точно так же неудивительно ей было наблюдать, как Реджи, казавшийся гораздо моложе своих двадцати двух лет, в конце концов, смешался и перевел взгляд вниз, на стальные наручники, сковывавшие его худые смуглые запястья.
— Что она-то тут делает? — спросил он наконец.
— Ваша матушка принесла кое-какие вещи, — сказал старик. — Уверен, они вам пригодятся. Но если хотите, я попрошу, чтобы она подождала за дверью.
Реджи поднял глаза и посмотрел на нее. В его гримасе было нечто, напоминавшее благодарность, саркастическая ужимка, словно говорившая, что, оказывается, она не такая уж плохая мать, как он всегда считал. Хотя по ее собственным представлениям — а она себе не льстила — она никогда не отступалась от него, но всякий раз, как она оказывалась рядом, он воспринимал это с одним и тем же скептическим удивлением.
— Мне плевать, что она делает, — сказал он.
— Да, — сухо ответил старик, — думаю, это правда. Итак. Кхе. Хмм. Да. Ладно. Не расскажете ли вы мне о своем приятеле мистере Блэке с улицы Клаб-Роу.
Об стол звякнула цепь от наручников. Но выражение лица Реджи не изменилось.
— Мне нечего рассказывать, — заявил он. — Не знаю я этого типа.
— Мистер Пэникер, — произнес старик. — Мне восемьдесят девять лет. И то недолгое время, что мне отведено, я бы предпочел провести в обществе существ гораздо более разумных и загадочных, чем вы. Поэтому в интересах сохранения этого ничтожного количества времени позвольте мне рассказать вам о мистере Блэке с Клаб-Роу. Полагаю, до него дошел слух, что кое-где живет мальчик с замечательным попугаем, взрослой, здоровой особью, обладающей даром подражания и цепкой памятью, которая превосходит обыкновенную память у птиц данного вида. Если бы наш мистер Блэк заполучил такую птицу, он мог бы продать ее британскому или английскому любителю за приличную сумму. По этой причине вы решили — и все для этого приготовили — украсть попугая и продать его мистеру Блэку, выручив таким образом кругленькую сумму наличными. Каковая сумма, если не ошибаюсь, требовалась для отдачи долга Жирному Ходжесу.
Слова были произнесены и ушли в прошлое, прежде чем она смогла до конца осознать их смысл, так же как и мгновенную судорогу, пробежавшую у нее по телу. В Южном Даунсе, по всем свидетельствам и по общему мнению, не было человека хуже Жирного Ходжеса. Невозможно даже выразить, какое несчастье он накликал на голову бедного Реджи.
Ноукс и Вуллетт уставились на старика. Реджи уставился на старика. Все уставились на старика. Откуда он знает?
— Мои пчелы летают везде, — сказал он. Согнул шею и с сухим шуршанием потер руки. Карточный фокусник, только что извлекший туза. — И видят всех.
Вывод о том, что его пчелы все ему рассказывают, остался непроизнесенным. Она решила, что старик боится показаться сумасшедшим: и так все кругом считали, что он спятил.
— Увы, прежде чем вы успели украсть любимого и единственного друга одинокого сироты и беженца, вас опередил мистер Шейн, ваш жилец. В чем состояли его мотивы похищения Бруно, мне еще предстоит выяснить. Но когда он удирал с птицей, кто-то напал на него и убил. Теперь мы подходим к тому пункту, я бы сказал, одному из пунктов, где мое мнение расходится с мнением полиции. Ибо очевидно, что мы еще расходимся во взглядах на полезность избиения заключенных его величества, а в особенности тех, кто еще не осужден.
Ах, подумала она, какой замечательный старик! Над его осанкой, речью, твидовым костюмом и драным плащом витали, как дым крепкого турецкого табака, вся мощь и добродетель империи.
— Но, сэр, — с укоризной вставил Ноукс (или все-таки Вуллетт?).
— Полиция, говорю я, — продолжил старик спокойно и просто, — кажется, вполне уверена, что именно вы застигли мистера Шейна, когда он удирал с Бруно, и убили его. Я же полагаю, что это сделал другой человек… — Теперь его жадный взгляд упал на черные башмаки арестанта, до блеска начищенные матерью в то утро, когда день еще не предвещал ничего особенного. — …Ноги которого намного меньше ваших.
Лицо Реджи куда-то съехало — недовольное лицо, гладкое, как коленная чашечка. Неподвижное, за исключением тех случаев, когда вверх поднималась бровь, а вниз опускался уголок рта. Однажды ночью много лет назад некая страшная рука налепила это лицо поверх пухленькой выразительной рожицы маленького Реджи, туго стянув сзади завязки, но теперь на мгновение оно сползло, и он усмехнулся, как мальчишка. Вытащив свои огромные ноги из-под стола, Реджи вытянул их перед собой и с восхищением, словно в первый раз, стал изучать их потрясающий размер.