Октябрьская страна (The October Country), 1955
Шрифт:
А старик, старик, погребенный под грудой камней и земли, конечно, уже ничего не мог объяснить Эриксону. Только легкий ветер нарушал тишину этого места, прокаленного полуденным солнцем. И Дрю, не добившись ответа, побрел вниз, к своему полю и косе, погруженный в раздумья, в глубине души уверенный, что за мучившими его загадками кроется что-то очень важное.
Его ждали созревшие колосья, и, подойдя к ним, Эриксон проворчал себе под нос:
– Работай я хоть десять лет на этом поле, у меня ни разу не получится дважды выкосить пшеницу, созревшую на одном и том же месте. Слишком большое поле, черт бы его побрал. И как она так растет? Ведь никогда за день не созревает больше, чем можно скосить. Вечером оставишь поле зеленым, а наутро, будь уверен, получишь спелую пшеницу, ровно на день работы.
До обидного глупо косить пшеницу, которая никуда не годится, как только ее скосишь. Проработав до конца недели, Дрю решил на время прекратить это бесполезное занятие, оставив все как есть.
Утром Эриксон не торопился вставать, лежал в постели, прислушиваясь к тишине, тишине дома, в котором люди живут в покое и счастье. Встав, не спеша одевшись, он неторопливо позавтракал. На поле он сегодня не собирался и никак не мог найти, чем бы заняться. Не подоить ли коров, – подумал он и вышел на крыльцо; потом вернулся в дом и спросил жену, что он, собственно, собирался сделать.
– Подоить коров, – ответила Молли.
– Хорошо, – сказал он и опять пошел во двор. Дошел наконец до хлева, подоил коров, отнес молоко в погреб. Руки сами выполняли привычную работу, а в голове непрерывно вертелась одна-единственная мысль: "Как там поле, как коса?"
Он долго сидел на заднем крыльце, сворачивая самокрутки, потом вырезал игрушечную лодочку ребенку, еще одну для второго, пошел в погреб и сбил масло из утреннего молока.
Но поднимавшееся солнце все сильней и сильней пекло болевшую с утра голову, как бы выжигая в мозгу все ту же мысль о поле и косе. От еды Дрю отказался. Он не заметил, как руки его непроизвольно сжались, словно обхватив косу, ладони зудели. Он встал, вытер руки о штаны и опять сел, пытаясь свернуть очередную самокрутку. Чувствуя, что сейчас взбесится, если не найдет чем заняться, отшвырнул табак и бумажку и поднялся, невнятно ругаясь. Чувство, что ему не хватает чего-то, что позарез необходимо, все усиливалось.
И все отчетливей слышал он шепот ветра, запутавшегося в колосьях.
К часу дня Эриксон окончательно извелся, бродя по дому, по двору и не находя себе дела. Он пытался думать о том, как провести воду на поле, но мысли его неизбежно возвращались к пшенице – какая она спелая и красивая, как она ждет, чтобы ее скосили.
Выругавшись, Эриксон прошел в спальню, снял со стены косу и стоял, держа ее в руках, ощущая ее приятную прохладную тяжесть и чувствуя, как из ладоней уходит зуд, стихает головная боль, а в душу нисходит мир и покой.
Эриксон почувствовал, что в нем появился как бы новый инстинкт. Инстинкт, лежавший за пределами его понимания. Ведь не было никакой логики в том, что каждый день необходимо идти в поле и косить пшеницу. Почему необходимо – все равно не понять. Что ж, надо – значит, надо. Он рассмеялся, покрепче ухватил рукоять косы своими большими натруженными ладонями, отправился на поле и принялся за работу, подумывая, уж не тронулся ли слегка умом. Черт побери, вроде бы поле как поле? Так-то оно так, да не совсем.
Быстро и незаметно летели дни. Работа стала для Эриксона привычной, необходимой как воздух. Но смутные догадки все чаще возникали где-то на самом краешке сознания. Как-то утром, пока отец завтракал, дети забежали в спальню поиграть с косой. Услышав их возню, Эриксон вскочил, быстро прошел в комнату и отобрал косу. Он так встревожился, что даже не стал их ругать, но с этого дня в доме коса была всегда заперта на замок.
Дрю больше не пытался отлынивать от работы и каждое утро шел на поле. Он косил как одержимый, а в голове проносились смутные разрозненные мысли.
Взмах косы, взмах, еще, еще… С каждым взмахом лезвие с шипением срезает ряд колосьев. Ряд за рядом, шелестя, ложится Эриксону под ноги. Взмах…
Старик и мертвые пальцы старика, сжимающие колос.
Взмах.
Бесплодная земля и золотая пшеница на ней.
Взмах.
Невероятное, немыслимое чередование зеленого и золотого.
Взмах.
Поле закрутилось перед глазами, мир стал тусклым и нереальным. Выронив косу, Эриксон стоял посреди желтого водоворота, согнувшись, как от сильного удара в живот, и глядя перед собой невидящими глазами.
– Я убил кого-то, – выдохнул он, падая на колени рядом с лезвием и хватая ртом воздух.
– Скольких же я убил?!
Раскалываясь на куски, мир в полной тишине крутился каруселью вокруг Дрю, и только в ушах звенело все громче и громче.
Молли чистила картошку, когда в кухню, шатаясь, волоча за собой косу, вошел Эриксон. В глазах у него стояли слезы.
– Собирай вещи, – пробормотал Эриксон, глядя себе под ноги.
– Зачем?
– Мы уезжаем, – тусклым голосом ответил Дрю.
– Как это, уезжаем? – не веря своим ушам, переспросила Молли.
– Помнишь, этот старик… Знаешь, чем он здесь занимался? Это все пшеница, эта коса – когда ею косишь, косишь чужие жизни. Срезаешь колосья, а гибнут люди. С каждым взмахом…
Молли поднялась, отложила нож и картофелину, осторожно сказала:
– Мы столько проехали, так долго голодали, ты так изматываешься каждый день на этом поле. – Она слабо попыталась перебить мужа.
– Там, в этом поле голоса, печальные голоса. Они просят меня не делать этого… Не убивать их…
– Дрю…
Он продолжал, будто не слыша:
– Пшеница растет как-то по-дикому, словно свихнулась. Я тебе не хотел рассказывать. Но что-то здесь не так.
Молли не отрываясь смотрела на мужа, в его пустые прозрачные глаза.
– Думаешь, я спятил? Но я и сам не могу в это поверить.
Господи Боже мой, я ведь только что убил свою мать.
– Прекрати! – попыталась прервать его Молли.
– Я срезал колос и понял, что убил ее.
– Дрю, – испуганно и зло вскрикнула Молли, – замолчи, наконец!