Окурки
Шрифт:
Ни Люську, ни Томку пока не обнаружили. Андрианов со страхом догадывался, что дела его плохи, раз следователи оглашают при нем факты розыска. В его молчании они уверены, то есть набрали достаточно обвинений, чтоб в законном судебном заседании приговорить его к расстрелу.
Ему давали газеты, но он их не читал. Он вспоминал жизнь свою и находил ее разумной, потому что не поддался сумасшествию на курсах. А то, что все три роты и сорок офицеров безумны, понял он здесь, в камере, и безумство охватило людей в тот миг, когда майор Висхонь снес перегородку в столовой. Они должны быть, эти разделяющие людей стены, они позволяют им жить в своих крохотных мирах, люди свободны потому, что у каждого – камера.
Со
Иван Федорович пришел к твердому убеждению, что роты перестреляли бы себя и офицеров, не появись в Посконцах эти три добрые женщины. И его тоже уведут они из-под расстрела, хоть и стращают им следователи Андрианова на каждом допросе.
Был день, когда сам Иван Федорович захотел смерти. Он узнал в этот день о гибели Висхоня и Калинниченко.
Они были убиты в Горьком, при задержании в переулке у госпиталя. Опергруппа остановила их, Калинниченко безропотно отдал документы и оружие, не протестовал, когда группа скрутила его, но вдруг Висхонь бросился ему на помощь, разбросал оперативников, и тогда в ход пошли автоматы, в группе стажировался малоопытный офицер, он и открыл первым огонь.
Гибель их потрясла Андрианова. Он решил, что даже если его и оставят в живых, то в первом же бою на передовой он пойдет искать свою пулю.
Однажды под вечер привезли Люську. На голове – уродливая шляпка, рукав голубенькой блузки надорван, губа разбита, кончиком языка Люська слизывала кровь с нее. В четырех стенах ли сидела она, шла ли в открытом поле, но при ней всегда становилось темнее: таким сгущенным казался туман таинственности, не сдуваемый с Люськи никакими ветрами. Полковник из ГУКРа невольно глянул на ногти свои, пальцем коснулся щеки, проверяя, хорошо ли побрит.
– Гражданка Левчина, знаком ли вам человек, сидящий напротив?
Люська не могла ни врать, ни говорить правду. Она всегда сочиняла.
– Еще как! – подтвердила она, даже не глянув на Андрианова, – Ужас как напугал! В поезде ехала, а он подходит во-от с таким пистолетом! Снимай штаны, говорит, Машка – это мне, так какая ж я Машка, я Люда Кушнир, санинструктор 18-го полка. И пистолет на меня наставил. Снимай, говорит, штаны, я – полковник Дубровский, я вывел дивизию из окружения под Смоленском, я…
Увели ее, а потом и увезли. Оставалась неарестованной Томка, «младший сержант Гайворонская», но ее-то уж точно не найдут, а со смертью Висхоня и Калинниченко у следователей рухнули все надежды на громкое дело. Уже начала отшлифовываться формулировка: «Следствие прекратить из-за гибели свидетелей неустановленного заговора». Но дознаватели семи дивизий на фронт не рвались, контрразведчики тоже, и нельзя с пустыми руками покидать Посконцы, тогда и уцепилась особая группа за Смоленск. Люська все-таки спасла Ивана Федоровича. Не ляпни она про окружение, дивизию и Смоленск, Андрианову светил бы расстрел или штрафбат с низеньким порогом выживаемости. О Смоленске он сказал Люське, когда любил ее в шалашике, Люська, оказывается, была родом из тех смоленских мест, где бывал он в сентябре 41-го года. Тогда на прорыв из окружения пошла сводная воинская единица, жалкие остатки трех дивизии, что-то около батальона. Перед атакой собрались над картой, в, лесу, соображали, куда лучше ударить, чтоб прорваться, и)кому командовать. Генерал и два полковника от обсуждения уклонились, ушли в тень, буквально ушли, потихонечку отдалились от карты и сидели в тени густо растущих елей. Повел батальон Андрианов, двое суток звали его командиром дивизии, за что его потом допрашивали.
Объединенная компания военюристов, смершевцев и политработников (эти обеляли Шеболдаева) обзвонила и обтелеграфировала все отделы и управления кадров, запросила Москву и установила – с поразившей Ивана Федоровича радостью, – что в ноябре прошлого года старшего лейтенанта Андрианова И.Ф. наградили орденом Ленина за бои под Смоленском. С налетом издевки военюристы поздравляли Ивана Федоровича и похахатывали: «Надо ж!… Витязь! Герой обороны Смоленска! Орден Ленина!.. До войны как звучало: орденоносец…» Заточенного в камеру комбата и капитана следователи награждали дурашливыми прозвищами, перед ним расшаркивались, угодливо спрашивали, не он ли окружал Паулюса под Сталинградом. И дергали Москву грозными вопросами: кто подписывал наградной лист на Андрианова, кто представлял к ордену. Обнаружилось вдруг, что Ивана Федоровича ищет еще один орден. «Эх, почему ты не герой Советского Союза?..» – вырвалось у полковника.
Иван Федорович метался по камере, не зная, что предположить.
Как-то ночью проснулся и вспомнил Кресты, соседа по нарам, тихого и скромного артиста Ивановского драмтеатра. Никакими заслугами не был артист отмечен, незаметный служитель искусств, на сцене появлялся в эпизодических ролях, талантик крохотный, но чем-то полезный, иначе Ленинград не переманил бы его к себе. Однажды вернулся он с допроса в сильном смущении, его, оказывается, следователи стали называть заслуженным артистом, выдающимся деятелем советского театра. Ивану Федоровичу разные мысли приходили по этому поводу, он в Крестах подумывал даже о том, что следователь пытается спасти незащищенного никакими титулами человека.
Догадался здесь, в камере. Есть же только два способа утверждаться в собственной значимости: либо врагов своих развенчивать до абсолютной никчемности, либо возвеличивать их, укрупнять, возвышать, дотягивать до героев. Ну, что лично для себя извлекли бы следователи Крестов из расстрела актера с амплуа «кушать подано»? Не упоминаемого в афишах? Мелко, скучно, и принижает того, кто вершит жизнями. Зато как упоительно определять на смерть людей заслуженных и почитаемых! И эти, нынешние следователи, кто они? Обычная энкавэдэшная мелюзга, так ни одного шпиона и не поймавшая, всех дел-то у них – самострельщики и дезертиры. А паек – по пятой авиационной норме, а орденами обвешаны, а власть грандиозная. На памяти Ивана Федоровича был случай. При нем в штабной землянке один начальник орал на особиста: «А ты куда смотрел? Ты что, забыл, кто командует полком?.. Ты командуешь, ты!»
В эту ночь Иван Федорович, просветленный догадкой, мысленно простился со всеми женщинами Земли. Он был готов к смерти.
А утром все вдруг изменилось. Полковник сам открыл дверь камеры, за спиной его – перекошенные в страхе физиономии особистов, политработников, военюристов.
– Быстрей! В Москву!
Когда Андрианов (сердце пело и плакало) спросил, надо ли ему заезжать в госпиталь, ответили хором – мы, мол, тебя сами сейчас переосвидетельствуем, ты у нас побегаешь по полосе препятствий!
Все злые, возмущенные… Дали ему сопровождающего, и тот повез его в столицу. Там-то Андрианов и узнал, что запросы следователей разворошили старое, вроде уже давно забытое дело, и с самого верха пришло указание, как надо оценивать эпизод с прорывом из окружения, кого наказать, а кого вознести. Одних убирали, других выдвигали, тут-то и вспомнили о человеке, который вывел из вяземского котла остатки трех дивизий.
В госпитале Бурденко Ивана Федоровича признали годным к строевой службе, в Кремле вручили два ордена. Жил он в гостинице «Москва», было в ней много офицеров, генералов и красивых женщин. Андрианову все казалось: вот сейчас мелькнет Томка.