Олег Верстовский — охотник за призраками
Шрифт:
Потом по широкой, каменистой дороге нас направляли в цеха для работы. Когда я впервые увидел эту дорогу, проходящую между редкими деревьями в зелёной дымке, я обалдел. Нас никто не сопровождал. Огромное пространство, лишь ограниченное вдалеке высокими каменными стенами. Словно мы обычные люди, бредущие на работу.
В двенадцать — ланч. Затем вновь работа.
Ильф и Петров в своей знаменитой книге «Одноэтажная Америка» писали, что заключённые Синг Синг делают гробы, в которых потом хоронят умерших здесь заключённых и, естественно, казнённых на электрическом стуле. Я не видел этого помещения, анатомического зала со стеллажами простых деревянных гробов, но великолепно представлял наяву. Они мерещились везде, эти гробы, мне казалось, я хорошо вижу их шершавую, серую, плохо обработанную поверхность. Вижу изнутри, потому что лежу в одном из таких домин. И тесный ряд вырубленных из мрамора белых плит, врытых в грязно-жёлтый песок над могилами тюремного кладбища. Вызывающих тошноту идеальной схожестью, унифицированностью.
Но мы не делали гробы, кто-то шил одежду, кто-то тачал обувь. Здесь не стояли злобные надзиратели с плетьми, которые они опускали на плечи тех, кто не желал трудиться на благо рыночной экономики. Не хочешь работать — сиди шесть часов и смотри в окно. Но те, кто работал, получали сдельную оплату. А на эти деньги, пусть небольшие, в тюремном магазине можно было купить все, что душе угодно. Кроме наркотиков, конечно.
Главное, что сводило с ума, погружало в непроглядный чернильный мрак депрессии — абсолютная тишина. В камерах не разрешалось говорить даже шёпотом. В российских тюрьмах все заключённые переговариваются, перекликаются друг с другом. Здесь-запрет на любой звук.
Нет, эта тюрьма не была похожа на российскую, и уж тем более советскую. Как-то пришлось побывать в одной из них. Из любопытства. Искал материал для очередной статьи. Мне показали камеры, где порой находилось по двадцать заключённых, стены из необработанного камня в грязных потёках. Омерзительная, не выветриваемая вонь человеческих отходов, тлетворной сырости и плесени. Насилие, унижение. Система, направленная на жёсткое удушение любых человеческих качеств, превращение в затравленного, одичавшего зверя. Мутанта, не человека. Запреты, запреты на все, на свидание с родственниками, звонки. Лишение самого необходимого — нормальной пищи, медицинской помощи.
Здесь все было иначе. Разрешалось заниматься спортом, работать, учиться, молиться любому богу, читать.
Все свободное время я проводил в тюремной библиотеке. Она встречала меня восхитительно пьянящей смесью ароматов старого дерева, типографской краски, бумаги. Там, на воле, я давно перешёл на электронные варианты, но здесь толстые томики в кожаных переплётах, под которыми скрывались тайны человеческой души, все равно заставляли сердце забиться сильнее, как от встречи со старыми друзьями. В современных книжных магазинах я никогда не испытывал подобного. Там полки заполнены одноразовым дерьмом, на которое не было потрачено ни грамма души, в лубочных обложках.
Небольшое помещение метров десять на десять, тесно заставленное деревянными лакированными столами и стульями. Высокими до потолка с остроконечными деревянными стропилами шкафами с двух сторон. При входе сразу утыкаешься в стоящий на конторке чёрный массивный параллелепипед картотеки, разбитый на маленькие ящички, помеченные буквами латинского алфавита с карточками, где был указано название, автор, год издания. В старых библиотеках, даже при наличии компьютерной техники, сохранилась подобная систематизация книг. Например, в Ленинке — библиотеке имени Ленина, где я часто работал в читальном зале, когда учился в МГУ. От этого лишь заныло сердце.
Во мне проснулось любопытство журналиста, я решил изучить материалы, связанные с делом Стэнли. Пытаясь найти хоть какую-то зацепку, которая навела бы на мысль, есть у меня шанс на освобождение или нет.
Процесс освещался довольно подробно, но сухо, без эмоций, продлился недолго, месяца полтора, увенчался безоговорочным вердиктом присяжных: «Виновен». Комментарии выглядели сдержанными, хотя явно отличались в изданиях, которые принадлежали консерваторам, то есть республиканцам и либералам, партии демократов.
В качестве свидетелей обвинение вызывало ту самую мерзкую ведьму в балахоне Гедду Кронберг и Джефри Мортимера, субъекта с одутловатым лицом и жидкими кудряшками, которые присутствовали на казни. Какое они имели отношение к уголовному делу, мне выяснить не удалось. Стенограммы их выступлений я не нашёл, зато в большом количестве обнаружились статьи Кронберг и Мортимера, которые печатались в газете «Daily Mirror» до процесса.
Кронберг называла Стэнли «красным придурком», «коммунякой», «агентом Москвы». В полном соответствии с антикоммунистической истерией сенатора Маккарти. Не отставал от неё колумнист Джефри Мортимер. С ним Стэнли вёл непрекращающиеся «журналистские дуэли».
После объявления о помиловании пара этих гнусных змей вновь возобновила шипение, исходя такой восхитительно жуткой ненавистью, что казалось концентрированный змеиный яд дюжины королевских кобр, сосредоточенной в каждой букве, может убить от одного прикосновения. Досталось и губернатору, который посмел помиловать «беспринципного негодяя, убийцу невинных, агента Кремля».
Если бы я оказался на свободе, к обвинению в пяти убийствах, добавилось бы как минимум два — Кронберг и Мортимера убил бы, не задумываясь, получив невероятное наслаждение. Моё воображение рисовало кровожадную картину изощрённого уничтожения двух негодяев. Вот тогда я решил ответить им, хлёстко, иронично, без оскорблений, но резко и прямолинейно. Работа в качестве разоблачителя разного рода мошенников меня научила этому. Лишь жалел, что мерзавцы никогда не прочтут мои изысканные комментарии, которыми убили бы их наповал.
Эту маленькую заметку я мог пропустить. Она не касалась напрямую меня, но краем глаза заметив черно-белую фотографию со знакомым лицом, я постарался расцепить измученные, опухшие от усталости глаза и внимательно вчитаться. Взглянул на дату выхода газеты, и перед глазами вспыхнула информация о Стэнли, когда я впервые увидел дату приговора и казни.
Когда я возвращался в мою «клетку» вечером, мне никак не удавалось выбросить из головы фотографию супружеской четы. Они стояли у меня перед глазами, как укор — жизнерадостные улыбающиеся лица уже отошедших в мир иной людей. Почему мне так важна эта заметка, что в ней такого особенного? Я плёлся по коридору с такими привычными, осточертевшими до зубовного скрежета стенами из необработанного камня, где каждую выемку и почерневший торчащий осколок выучил наизусть. Серая, бугристая стена сменилась на крашенную облезлую решётку, за которой на стене виднелись телефонные аппараты. На углу я остановился в задумчивости.
В деревянной анахроничной будке за стеклом откровенно скучал охранник в чёрной форме, выглядевший ничуть не лучше большинства заключённых. Бледное с истончившейся кожей лицо с впалыми щеками, тощий подбородок, серые тонкие губы, покрасневшие глаза с большими мешками. Последствие постоянного нахождения в закрытом помещении без солнечного света. Впрочем, заключённым разрешалось выходить гулять на специально оборудованный двор, охранники тюрьме бывали на свежем воздухе редко.
— Господин офицер, мне нужно позвонить в офис моего адвоката, — негромко, но чётко, чтобы привлечь внимание, сказал я.