Олени
Шрифт:
Вообще-то, я не слишком привередлив в еде, к тому же любовное счастье делало меня еще более к ней равнодушным, мы вполне обходились и рыбными консервами с черствым хлебом — единственным, что нам частенько могли предложить в забытых богом сельских магазинчиках, куда мы заходили за продуктами.
Но неожиданно уютный и прохладный оазис настроил меня на сибаритский лад, и я стал выбирать в меню самое лучшее. Я не очень люблю рыбу, но всё подсказывало, что здесь она будет чем-то исключительным, и мы с Еленой выбрали рыбу. Заказали и бутылку самого лучшего белого вина. Очень скоро официант принес вино, великолепно охлажденное, а девушка-официант — чудесную запеченную рыбу с лимоном.
Мы уже закончили с
Уже спокойное, оно было лазурно-синим, с легкими кудрявыми белыми барашками и все более яркими — с каждой секундой заходящего солнца — серебряными и золотыми бликами. Вправо на берегу, у маленького деревянного причала, были привязаны рыбацкие лодки, маленькая яхта и два парусника, легко покачивающие своими мачтами со спущенными парусами.
Мы сидели молча, завороженные спокойной красотой моря, почти до самого вечера.
А позже, чтобы не сидеть в мало уютной квартире, где мы остановились, вышли погулять по поселку. Это был курорт для зажиточных провинциальных обывателей, которые прогуливались по его немногочисленным улочкам в сопровождении кучи детей с воздушной кукурузой, семечками, сахарной ватой в руках, собирались шумными компаниями перед пивными, тиром, пунктами тотализатора и прочими увеселительными заведениями. К радости Елены я пострелял в местном тире, и она бережно держала в руках разную блестящую мелочь — призы за мое стрелковое искусство. Насмотревшись вдоволь всего, что только можно было здесь увидеть, и испытав все возможные развлечения, которые предложил нам вечер (вплоть до катания на маленьких машинках по миниатюрной автотрассе), мы снова направились в «наш» ресторан — не потому, что были голодны, а просто не хотелось возвращаться домой слишком рано.
Над забитым людьми пространством носился тяжелый дух печеного мяса и старомодных шлягеров, сохранившихся с тех достославных времен, когда вся эта стая ребятишек и внуки танцующих и аппетитно закусывающих людей вокруг были только в проекте.
Наутро мы, без долгого обсуждения, решили остаться здесь еще на немного — и из-за чудесного купания на дальнем волноломе, но более всего — из-за счастливого спокойствия на террасе безлюдного ресторана.
Остались и на третий день. Но следующим утром нужно было все-таки уезжать.
И снова мы сидели одни в ресторане над морем.
И снова я заказал самые лучшие блюда, вино, не без иронии подумав при этом, что чрезмерная изысканность — явный признак усталости и упадка, тогда как настоящая жизнь всегда бывает немного дикой, не слишком утонченной и даже в чем-то грубоватой. Так неужели в нашей любви наступила усталость или это просто был необходимый миг покоя?
Впервые здесь, на море, впервые с начала нашей любви, я ощутил в охватившем меня огромном счастье легкую трещинку, что-то вроде грусти и небольшой тревоги, которые мы чувствуем при прощании — с чем-то или с кем-то. Ни в одном месте, которые мы покидали раньше, я эту трещинку не замечал — так сильно были мы захвачены предстоящим. Но может быть потому, что завтра мы отправлялись в последний пункт, ждавший нас у моря, и потому, что конец лета был уже куда ближе, чем его начало, я впервые подумал о времени, в котором мы с Еленой пребывали, в категориях «начало» и «конец», вдруг испытав что-то вроде меланхолии.
Правда, эта легкая грусть, словно маленькая пустота в сердце, наполненном счастьем, делала это счастье и более полноценным, и самодостаточным.
Мы снова сидели с Еленой на террасе под оранжевым
В тишине, подчеркиваемой лишь трескучим звоном цикад, мы сидели до самого заката, когда вечер начал укутывать своим прозрачным сумраком море, небо и берег, а на террасе зажглись круглые матовые светильники.
И эти несколько часов, сконцентрированных в один миг счастливой вечности, остались во мне как обобщенный образ счастья, пережитого у моря. В них, казалось, не было ничего особенного, но именно поэтому в них соединились и свежие лазурные рассветы и кровавые закаты; и соленая ласка волн и прозрачный натиск ветра; и экстазы плоти и кроткие созерцания — всё, что мы увидели и почувствовали. И легкая царапинка грусти от неизбежной разлуки со всей этой неописуемой — до боли — красотой мира.
— Не говорите красиво! — оборвал меня голос из старинных (как заброшенная дворянская усадьба) романов.
Но разве можно говорить о красоте, любви, счастье и свободе иначе — некрасиво, без влюбленности, без счастья и свободы?
А может ли свобода петь так, как воспевают ее рабы?
Можно ли говорить о красоте так, как молчит о себе она сама?
Да и нужно ли говорить?
Разве не сама тишина побуждает нас к ее выражению?
И разве не молчание — язык всего сущего?
Но как говорить на языке молчания?
На свете нет ничего более нежного и ранимого, чем любовь, более хрупкого, чем хрустальный мир между двумя любящими, более беззащитного перед грубостью жизни, чем человеческое счастье. Но ничто, казалось, не могло нас задеть в мире вокруг нас, даже его редкие злые, агрессивные выпады превращались в легкие царапины, которые мгновенно зарастали под улыбками нашей любви.
Однажды на окраине какого-то городка мы сходили с грузовика, подвозившего нас «автостопом». Я принял сверху рюкзак Елены, потом подхватил на руки и ее, но при спуске с высокого борта кузова ее тело на мгновение оголилось, и неожиданно я услышал сзади грязную шутку и грубое предложение, адресованное Елене. Я обернулся и увидел лежащих в пыльной тени под деревом трех солдат, нахально, с вызовом ухмыляющихся. Я рассвирепел и уже был готов в рыцарском порыве броситься на защиту чести своей девушки, как вдруг солдаты рассмеялись так обезоруживающе, по-доброму, что остановили мою воинственность. Обернувшись, я увидел, как Елена бесстрашно-весело показывает им язык, и рассмеялся сам. Моя сжатая в кулак рука расслабилась и легла на ее смуглые плечи как нежная броня. Так, в обнимку, мы и ушли под взглядами солдат, в которых — я чувствовал это даже спиной — юношеский цинизм внезапно исчез без остатка, и они смотрели на нас (может быть, вспомнив своих девушек) как на образ возможного собственного счастья.
А в другой раз вышло иначе. Мы сидели за столиком на тротуаре напротив входа в приморский парк большого города, где собирались заночевать по пути к северному побережью. Мимо нас текла пестрая курортная толпа вышедших на вечернюю прогулку людей. Я заметил, как в этой толпе дважды или трижды мимо нас прошли двое немолодых, по-ориентальски элегантных мужчин, с блестящими от бриллиантина редкими, в мелкой завивке, волосами и грязными масляными взглядами жадных левантийских глаз с желтоватыми белками над тонкими хищными усиками. И когда они в очередной раз проходили мимо, один из них подошел к нам и, глядя на Елену, произнес: