Олёнка. Часть первая
Шрифт:
В те дни и недели я чутко прислушивался к своему организму. Мысль, что я могу стать инвалидом, не давала мне покоя. Я представлял, как лежу, беспомощный, не в состоянии поправить трусы или почесать кончик носа, и вот открывается дверь, и я скашиваю глаза, пытаясь разобрать, кто пришёл, пока, наконец, не вижу женщину, которой когда-то обещал заботу и любовь; она принесла питьё и грусть в глазах.
***
То ли я себя так накрутил, то ли ещё что, но моя ипохондрия была небезосновательной. Я ловил тревожные сигналы отовсюду, из разных уголков своего тела, и пытался интерпретировать их, как новичок, оказавшийся впервые за штурвалом самолёта и устрашённый количеством и разнообразием датчиком, лампочек, переключателей и дисплеев.
В правом ухе появился шум. Несильный, почти неразличимый,
Правая рука вроде бы слушалась хуже, чем левая. «Вы не замечали раньше, что правая рука у вас как будто немного подтормаживает?», – спросила у меня врач в клинике. Я раньше не замечал. Теперь вот стал.
Боль в области таза – основная причина, по которой я обратился за медицинской помощью – после пары недель процедур разтроилась. Часть осталась на месте, другая переместилась в поясницу, чётко по центру спины, а кроме того, заболела шея, которая никогда раньше не беспокоила. Я сказал об этом Рузе. Она ответила, что это в порядке вещей, когда боль меняет своё местоположение. Я возразил, что она скорее, не перемещается, а разделяется на несколько составляющих.
У меня стали неметь кончики пальцев рук и ног. Я думал, это нормальный эффект от вытягивания позвоночника и не жаловался. Каждый раз, вставая с кровати-тренажёра, я оказывался на сантиметр, а то и на полтора выше, чем полчаса назад. За рулём я боялся, что онемевшая нога может отказать, когда мне потребуется надавить на педаль. Как-то мне нужно было провести встретиться с очень важным человеком, президентом компании – нашего заказчика. Дело было мартовским вечером. Поскольку офис клиента находился в центре, я поехал на метро, чтобы не застрять в пробке и не искать место для парковки. Я шёл от станции метро к нужному зданию, и молил бога, чтобы мне вдруг не свело судорогой ногу или она не перестала слушаться меня. Я не хотел потерять работу, но больше всего боялся потерять лицо. Я не желал, чтобы на меня смотрели, как на больного. О нет, они бы не сказали «инвалид». Они бы сказали – лицо с ограниченными физическими возможностями. Наверное, даже попытались бы найти работу мне по силам. Клеить марки на конверты, например. Социально ответственный бизнес.
Когда я сказал неврологам о своих симптомах, они попеняли мне, что я слишком сильно растягиваю тренажёр. «Так ведь и навредить себе можно», – сказали они. Почему-то через три недели после начала курса лечения. Я стал осторожнее. Симптомы прошли.
Ну и, конечно, простатит, мой давний друг. Я вставал ночью пописать минимум два раза. Это продолжалось несколько лет. Я ходил к урологам, которые назначали анализы и прописывали разные лекарства, с одним и тем же результатом. Нулевым. Подниматься среди ночи было не так утомительно, как лежать потом без сна и вставать разбитым утром. Когда я слышал, как Лиза спросонок идёт в туалет, а потом из-за закрытой двери доносится звук мощной струи, я завидовал. У меня текла тоненькая струйка, да и её приходилось выдавливать из себя.
Дважды я ходил на консультации к нейрохирургам. Один раз в свою поликлинику, другой – в институт Бурденко, на платной основе. Оба нейрохирурга сказали, что мой позвоночник никак не связан с болью в тазу. «Вам надо не к нейрохирургу, а к психиатру», – заявил бесплатный доктор. Увидев моё ошарашенное лицо, добавил на ломаном русском: «Но я вам лучше напишу», Через десять минут он вышел из кабинета с листом бумаги, где была куча всякой медицинской дребедени, из которой я вынес, что приступы боли мне следовало купировать НПВП, а также обратиться за помощью к психотерапевту. Второй, из Бурденко, был более человечен за три тысячи рублей. Он, по крайне мере, постарался успокоить меня и сказал, что ничего страшного в моих снимках не видит.
Я заметил закономерность в том, как они вели приём. Их в первую очередь интересовало, что у меня болит в данный конкретный момент. И когда я отвечал, что в данный конкретный момент у меня ничего не болит (и это была чистая
Различие заключалось в том, как эти нейрохирурги оценивали пользу от процедур, которые мне делали в клинике. Бесплатный доктор был категорически против: «Пиявки не достанут до ваших грыж, а растягивание позвоночника действует только те полчаса, что вы лежите на кровати». Доктор из Бурденко с интересом выслушал описание процедур и закивал головой: «Вот-вот, это правильно, надо навалиться со всех сторон».
Мне стало морально легче после этих консультаций, хотя в голову пришла мысль: «А, собственно, от чего меня лечат в клинике?».
***
В клинике меня научили гимнастике по специальной методике. Сначала показали ряд упражнений, а потом я уже сам из любопытства стал искать информацию про автора гимнастики. Выяснил, что был такой болезненный юноша, которому врачи поставили приговор, но он не сдался, изучил целительные техники Европы и Азии и создал свою. Вылечился сам, стал лечить других людей. Типичный восточный гуру. С типичным подходом гуру: «Если вы делаете упражнения и не выздоравливаете, то значит, вы не очень-то и хотите быть здоровым». Как же меня бесят такие высказывания! Так и представляю себе хирурга, которые говорит пациенту перед операцией: «Опухоль я вам, конечно, вырежу, но если вы не хотите вылечиться, то скоро умрёте».
Гуру написал несколько книг, которые я, как и полагается неофиту, прочитал. Кое-что в этих текстах было очень созвучно моему настроению:
«Посмотрите на себя самого и на окружающий мир взглядом стороннего наблюдателя – насколько вам удастся войти в это состояние. Посмотрите взглядом странника, впервые пришедшего в этот мир и впервые увидевшего его. И на своё тело посмотрите взглядом странника – представьте, что вам дали его для удобства путешествия в этом мире, а ваша истинная суть, ваша душа лишь примеряет этот костюм, чтобы потом снова сбросить его1».
А где-то вдали появился огонёк, он звал меня к себе, как огонь на маяке зовёт заплутавшее в шторм судно. Я смутно понимал, что ещё не всё потеряно, что я ещё жив. Я хотел жить – не только формально, но по-настоящему. Хотел любить и быть любимым. Хотел ласкать любимую женщину и заниматься с ней сексом.
***
Вместе с желанием любить в мою жизнь вошла музыка. Хотя «вошла» – не совсем точно. Скорее, вернулась. В подростковом возрасте я, как, думаю, большинство молодых людей, жил с музыкой. Началось всё с грампластинок, которые я проигрывал на советском «Аккорде», в маминой коллекции были Джо Дассен, Дайана Росс, ну и какие-то наши песняры. Потом я пополнил её пластинками Модерн Токинг, Браво (с Агузаровой), Челентано. До сих пор испытываю стыд, вспоминая, как в отделе грампластинок нашего универмага попросил дать мне Альбину и Романо Пауэр. Феличита тогда звучала из многих окон. Потом на излёте восьмидесятых я услышал «Кино», «Алису», «Арию» и «Наутилус». А студентом слушал REM, Guns-n-Roses, старый-старый рок и то, что звучало тогда на радио. Особое место в моей музыкальной вселенной занимала группа Pink Floyd.
На третьем курсе я устроился на постоянную работу в рекламном агентстве. С первой получки я купил стиральную машинку, со второй – японский музыкальный центр: FM-радио, двухкассетник и CD-проигрыватель. Через пару дней пригласил своих друзей и мы танцевали до глубокой ночи, пока в дверь не позвонили соседи.
Музыка была со мной, и когда мне было хорошо, и когда плохо. Весь год от смерти мамы до встречи с будущей женой, я возвращался с работы, покупал у метро бутылку «Киндзмараули», включал Гари Мура и после второго бокала, точнее, стакана, потому что тогда я не заморачивался с поисками подходящей посуды (а иногда и вообще пил из горла) часто катался по полу, рыдая и не понимая, почему я один, и долго ли так будет продолжаться. Через год, солнечным сентябрьским днём я слушал радио «Максимум» (London Beat, No Mercy, Everything but the girl) сдирая в комнате старые обои и клея новые. Я менял свою жизнь и надеялся, что к лучшему.