Ольга Ермолаева
Шрифт:
У рудообжигательных печей шла работа. Огромная домна гудела, вздрагивала от бунтующей в ней силы. Иной раз багровый огромный цветок пламени прорывался вверх через одну из труб и гигантским факелом освещал небо. Внизу, в освещении тусклых электрических : ламп, как тени, двигались люди. Лязгали лопаты. В темном углу грохотала рудорубильная машина.
— Дяденька, ты не знаешь, где Лукерья Ермолаева? —спросила Оля рабочего, который выгребал из печи раскаленные комья руды.
Тот удивленно посмотрел на девочку, сдвинув на бок кошомную шляпу, почесал за ухом и показал
— Иди вон туда, в караульное помещение... Ты что, не дочка ли будешь ей?
— Дочь.
— Ну, иди,— сказал он и снова принялся выгребать руду.
Оля побежала к помосту, где стояла каменная сторожка. Она распахнула дверь и замерла на месте. На скамейке, возле стены, лежала ее мать и стонала. Около нее в таком же буром, как у матери, холщевом фартуке сидела женщина. Оля хотела кинуться к матери, но женщина предупреждающе остановила ее.
— Погоди... Пойдем-кось, отсюда...
Выйдя из сторожки, она сказала:
— Не трожь ее... Она малость успокоилась. Беда с твоей матерью случилась...
Оля вопросительно посмотрела на женщину. А та ровным голосом продолжала, точно не замечая ее тревоги:
— Ты иди домой и успокойся... Не показывайся ей, не тревожь ее. Скоро придет лошадь, по лошадь убежали... В больницу ее свезем. А потом домой приведем... Я не пойду домой-то, все сделаю, иди.
— Так хоть что с ней?..— нетерпеливо, чуть не плача, вскричала Оля.
— Ну, что с ней... Узнаешь потом... Ты не бойся, ничего страшного нету. Все обыкновенное в нашем женском деле... Иди домой.
— Нет, ты скажи, что с ней?
— О, господи, какая ты любопытная!.. Ребеночек родился у матери твоей... Иди...
— А где ребеночек?
— На что он тебе понадобился, ребеночек, не надо тебе его...
— Нет, надо, я его домой унесу.
— Глупая, не понесешь ты его... Мертвый ребеночек родился. Надсадилась она и скинула... Иди, говорю, я...
К сторожке подошел караульный.
— Не увезли еще? — тихо спросил он женщину.
— Нет еще.
— А это кто?
— Дочка... Прибежала, беспокоится.
— Эка беда какая,— проговорил сторож с сожалением. Помолчав, он сказал: — А Сергею Александровичу здорово влетело от управителя. «Какое, говорит, имеешь право принимать на работу беременных баб? Мало, говорит, шляется ихней сестры?!».— Ирод!.. Право, ирод!.. Сергей Александрович точно мог знать, что она в тягости... Другая и брюхо подберет, чтобы как-нибудь свой грех спрятать. Все есть хотят... Нужда... Без нужды баб не потащит на эту работу... Не женское дело восьми-пудовые тачки возить. Небось голодный в любую дыру голову свою сунет, лишь бы напичкать чем брюхо-то... Ирод!.. Право, ирод!..
— Сыт голодного не разумеет, Сафроныч, батюшка,— проговорила женщина.
Из сторожки послышался глухой стон. Женщина торопливо ушла туда. Сторож молча потоптался возле Оли и сказал:
— Ты, милая, уходи отсюда. Не полагается здесь, строго воспрещается посторонним лицам быть... Привезут домой, тогда увидишь. Ничего!.. Ну, скинула, грех да беда на ком не живет?.. Выздоровеет... Баба крепкая... Иди, родная, а то неровен час, начальство увидит.
Оля, закрыв лицо руками, заплакала.
— А ты не реви...— успокаивал сторож,— мало ли что в жизни бывает...
Лукерью привезли домой уже на другой день утром. С ней привезли и маленький трупик ребенка, завернутый в рабочий фартук. Лукерья лежала на кровати бледная. Без кровинки в лице.
— Олютка,— сказала она чуть слышно,— беги скорей по Степаниду, пусть сейчас же идет.
Степанида явилась уже после полудня. К этому времени пришла и та женщина, которая ухаживала за Лукерьей в сторожке. Она вошла, перекрестилась в угол на иконы и, подойдя к Лукерье, заботливо спросила:
— Ну, как, Луша, дела-то?
— Ничего, спасибо тебе, Петровна,— тихо отозвалась больная.
Петровна была высокая и костлявая женщина. В густую сеть морщин ее преждевременно состарившегося лица крепко въелась заводская пыль, местами она выступала мелкими точками, отчего серое бескровное лицо казалось веснущатым. Плечи ее обвисли, а тощие длинные руки как будто состояли из одних сухожилий.
— Говорили мы тебе еще утрось вчера, иди домой, всей работы не проработаешь. Не послушала,— укоризненно, качая головой, говорила Петровна и, обратившись к Степаниде, стала рассказывать: — С утра ей вчера занедужилось, жаловалась на поясницу и все-таки работала... Потом уж в пятом часу, только ввезла к машине тачку, ахнула и свалилась. Мы перепугались. Втащили ее в караульную, тут с ней сразу и началось. Я всех мужиков из сторожки вытурила... Долго маялась. По лекаря посылали. А лекарь так и не приехал. Послал кралю какую-то, прости господи, а Лукерья-то уж разрешилась. Мы говорили: «Увези, мол, ее в больницу с собой».— Не повезла ведь, чортова кукла!.. Брезгуют они к рабочему притронуться. Как будто, если в рабочем, грязном женщина да в конопленниках,— будто не человек. Велела другую лошадь подать. До десяти часов вечера она и лежала в сторожке-то... А что в больнице-то не осталась, Луша?
— Ну, как я останусь? Что одна девчонка сделает? Лучше уж дома, свой глаз.
— Ну-ко, где у тебя ребеночек-то? Хоронить надо.
Петровна откинула с лица ребенка грязный фартук и, подперев рукой подбородок, долго смотрела на него влажными глазами.
— Мальчик был... Какой черноволосый... Молодец бы был... Кормилец бы потом был... Экое горе какое! А я сегодня, думаю, пойду помогу, и сговорила Ефросинью за меня смену проработать.
— Спасибо тебе, Петровна,— со стоном отозвалась Лукерья.
— Ну, что «спасибо», все под богом ходим... Не надо было тебе работать до последних дней. Сказала бы Сергею Александровичу, он бы тебя уволил на это время; мужик он хороший.
Лукерья вдруг заплакала.
— Ну, о чем ты, не реви, все пройдет.
— Рад бы в рай, да грехи не пускают,— хмуро сказала Степанида, засучивая рукава.— Оно хорошо бы до родов на худой конец неделю — две не работать, да после родов, да как можно?.. Голодуха гонит.
Женщины положили трупик ребенка на стол, прикрыли его белой холстиной.