Ольга Ермолаева
Шрифт:
— Надо было давно сказать, я же не видела,— сказала Ольга и, отложив носки, взяла его рабочее пальто.
— Нет, у отца так видишь.
— Что это?.. А кто о нем заботиться будет?
— Ну, ясно! — ядовито продолжал Николай.— По-моему, ты не за меня замуж вышла, а за него.
— Как это поворотился язык у тебя сказать?..
— Разве я не вижу, что вы друг к другу льнете?
— Вот за это спасибо, Николай Стафеич.— Ольга пришила пуговку к пальто и тихая, подавленная ушла к себе. На этот раз она не плакала. Сердце закаменело. И свекру она об этом
ГЛАВА X
Жизнь Ольги шла попрежнему, но она смирилась со всем. Да теперь и некогда было обращать внимание на семейные неполадки: она с головой ушла в повседневные заботы. Чуть забрезжит зимнее утро, собиралась на базар за хлебом, продуктами и возвращалась уже к вечеру, усталая, разбитая. Дома торопливо затопляла печку и готовила что-нибудь на обед. Стафей Ермилыч помогал ей. Иной раз сам шел на базар, но часто приходил ни с чем и недовольно ворчал:
— Ошалели бабы. Как только где увидят хлеб, налетят и подступу нет. Как саранча!.. Как жить дальше?! А купчишки, краснорылые, только похохатывают. Есть у них хлеб, у подлых. Зажимают, паразиты. Выжидают цену... И так вздули цены, что ни дохнуть, ни охнуть. Довоевались. Вот мы спервоначала на царя-батюшку кошель наденем. Иди, мол, вперед нас проси, вояка.
— Он кошель не наденет, тятенька,— сказала Ольга.
— Ясно! Он, поди, сыт, пьян и нос у него в табаке... Чтоб ему кол осиновый в хайло-то влез... А озлобился народ—осмелел. Голод-то, верно, не тетка... Так и надо нашего брата... Скорей опомнимся да за дело возьмемся.
Раз февральским утром Ольга вышла еще до рассвета из дома и пошла на базар к хлебным лабазам. Накануне разнесся слух, что с утра привезут хлеб. Февральские вьюги уже отшумели. Воздух был напоен влагой и теплом. Дороги начали чернеть — чувствовалась предвесенняя пора. Из темных глубин предутреннего неба падали снежинки. Было приятно ощущать их ласковое освежающее прикосновение.
У хлебного лабаза толпился народ. Над дверями в тусклом освещении лампочки висела вывеска «Хлебная торговля М. Е. Маклакова и КО».
Толпа сдержанно гудела. Шла легкая перебранка из-за очереди. В середине толпы звучал басовитый женский голос:
— Нужда заставит — ко всему приучит. У меня вот четверо ребят-то... Чем-то набить надо животы. А они что?.. Они ведь не соображают, есть ли, нет ли хлеб. Они одно свое: «Мама, дай хлеба...» Так я, бабы, возьму картошки, наварю, очищу, истолку, а муки-то горсточку подсыплю и замешу и испеку. За милую душу едят, только за ушами пищит.
В другой стороне слышалось:
— Пришел... Вчера явился... Я так и обомлела... Рваный! Обовшивел весь... Ой!.. Беда да и только. Ушел мужик— кровь с молоком, а пришел живого места нету — все болит. Раньше у него слезу не вышибешь, а теперь сидит, сидит и заплачет.
— О чем?..
— И сам не знает... Не говорит... Только крестиком-своим и любуется, как блаженненький. Крестиком наградили... А здоровье отняли... Куда я теперь с ним?.. Трое ребят и все мал-маломень. Ни одеть не во что, ни сшить не из чего и хлеба ни крошки, хоть шаром покати... Неужели и сегодня не привезут?
— Да скоро ли эта война, проклятая, кончится?
— Не знаю, бабы, не видать конца.
— Да, по-моему, взяли бы, плюнули в шары тому,, кому надо, и ушли бы... Пусть воюют, кому охота.
К лабазу подошел полицейский и остановился.
— А ты что тут истуканом-то вмостился,— крикнула женщина в пестрой шали.— Чего ухо-то наводишь?.. Айда-ка отсюда, проваливай в палевом, приходи в голубом.
— Не разоряйся тетка. Поосторожней,— сказал полицейский.
— Вот бы кого на войну-то надо,— крикнул чей-то; голос.— Небось, там бы иначе заговорил, а то прижали уши-то здесь.
— Там не с бабами воевать.
— Довольно галдеть,— крикнул полицейский,— Давайте-ка расходитесь.
— Если тебе надо, уходи.
— А мы не пойдем.
— Хлеба получим, уйдем.
— Экий начальник выискался.
— Фараон!
— Ну-ка, бабы, посторонись,— крикнули сзади.
Толпа обрадованно задвигалась: к лавке подъехал три воза с мукой.
— Давай во двор, со двора выгрузим,— распоряжался высокий человек в желтом бараньем казакине.
Распахнулись ворота. Толпа густой волной хлынула во двор. Кони стали; они топтались на одном месте, всхрапывали, стесненные народом. Кто-то кричал:
— Уходите со двора. Выгрузим муку — лавку откроем... До тех пор не будем выгружать, пока не освободите двор.
— Какой дикий народ эти бабы,— кричала женщина в салопе.
— Ты не дикая, а туда же лезешь...— огрызнулась на нее женщина в солдатской стежонке.— Небось, задичишь, когда в животе кишка кишке кукиш показывает. Мужиков на войну взяли, а нас голодом морят... Тебе ладно.
— У меня тоже сын в армии,— высокомерно сказала женщина в салопе.— Офицером служит, а я не лезу силой..
— Офицером! — передразнила женщина в солдатской стежонке. — Плевать нам на ваших офицеров.
Женщины ругались с возчиками, с полицией и нехотя? выходили со двора. Наконец, возы с мукой скрылись, во дворе, за ними захлопнулись ворота и загремел железный засов. Толпа скучилась у дверей лавки, обитых железом.
Сумерки растаяли, пришел день. По небу лениво ползли серые облака, роняя на землю редкие хлопья влажного снега. Просторная площадь была безлюдна. Только на-толчке у закопченного тесового здания обжорки толпилась кучка людей. Оттуда доносилась нестройная игра разбитой шарманки.
По площади проехал конный наряд полиции. Где-то в стороне была слышна команда:
— Левой!.. Левой!.. Левой!.. Правое плечо вперед!... Прямо!..
Показался взвод ополченцев. Они серой колонной двигались по площади. Мелькали новые лапти, белые онучи, нагольные овчинные полушубки, лохматые с ушами: шапки.
Толпа у хлебной лавки росла. Ольгу стиснули, кто-то все время подтыкал ее в бок. Она оглянулась. Возле нее стояла низенькая круглолицая женщина. Из-под черного полушалка выбились пряди жестких седых волос.