Ольховая аллея. Повесть о Кларе Цеткин
Шрифт:
Зепп сделал движение рукой, как будто плавал в волнах молочных продуктов. Уве смотрел на него, болезненно сморщившись: «Посидел бы там, в Далеме, где речь шла о том, «быть или не быть». И чему быть? Хаосу революции или разумному порядку! Вмиг забыл бы про молочные продукты!»
Впрочем, едва Уве упомянул о Далеме, юриста словно подменили, он стянул шелковую тряпку с шеи, обнаружив нормальный воротничок, и сбросил куцый пиджачишко.
Теперь, в широких подтяжках, вышитых розочками, он выглядел обыкновенным старым немцем, каким, собственно, и был. А «лондонские» отвороты смотрелись просто как подвернутые ввиду плохой погоды штаны.
В одно мгновение, как он это умел, Лангеханс сделался как бы другим человеком, и этот человек наедине со своим другом растолковывал ему то одно, то другое, как первый ученик туповатому товарищу. С той разницей, что здесь именно тупица все знал, но не понял, а первый ученик ловил на лету смысл услышанного и тут же вкладывал его в голову друга. Разница заключалась еще в том, что предметом беседы был не бином Ньютона, а политическое положение Германии в январе 1919 года.
Для того чтобы оно предстало во всей его угрожающей ясности, следовало перебрать по косточкам события недавнего прошлого. В конце концов петля на шее революции затянута!
— И за то, что социал-демократы — трезвые социал-демократы, а не фанатики! — помогли нам сконструировать и закинуть эту петлю, это лассо, спасшее всех нас, нашу индустрию, нашу Германию, — низкий поклон всем Эбертам, Носке, Гаазе и иже с ними! — распинался адвокат. — Ты понимаешь, Уве, что, имея перед глазами пример России, наши крикуны — еще одна секундочка! — и могли бы сохранить Советы и никакой Эберт не спас бы нас от социальной революции.
— Откровенно говоря, я не совсем понимаю, — робко сказал Уве, — почему мы, немцы, должны равняться на Россию, отсталую страну, как известно, варварскую и…
Юрист всплеснул руками:
— Это же говорят нормальные немцы! Они и не равняются! Но пролетариям свойственна подражательность в этом деле. Уверяю тебя, она у них в крови. Или нет, вероятно, это особые флюиды, общие у всех наций. Флюиды единства! Да, именно так: незримые флюиды, просачивающиеся через границы… — Юрист пошевелил пальцами, как бы показывая «просачивание» флюидов.
Зеппа, как это бывало с ним, занесло, и Уве поспешил вернуть его к здравым размышлениям.
— Оставим философию, — взмолился Уве. — Я прекрасно помню, — это же было совсем недавно! — как удалось обезоружить Советы и сосредоточить всю власть в руках Эберта. Разве это не гарантия против будущих революций?
— Ах, Уве, не так давно Пастер подарил человечеству прививки против бешенства. Но прививку против революции вряд ли изобретут на нашем веку! А ты знаешь, какую опасность представляют для нас эти фанатики, эта новая партия, которая называет себя «Коммунистической», потому что в середине прошлого столетия Маркс ввел это слово и это понятие в нашу жизнь. Чтоб оно вечным жупелом стояло над нами! Вечным mene, tekel, fares [15] …
— Вечным — что? — растерянно спросил Уве.
15
Исчислен, взвешен, разделен (лат.).
— Ну, это роковые слова на стене во время пира Валтасара.
— О чем ты говоришь, Зепп? — воскликнул Уве, — причем тут Валтасар? В такой момент, когда вот-вот прольется немецкая кровь…
— Знаешь, Уве, немецкая кровь проливалась в таком количестве и по таким разнообразным поводам… Но послушай меня: что бы ни говорили там, в Далеме, — слушай мои слова: новая партия, назвавшая себя «Коммунистической» — это реальная угроза!
— Но, Зепп… — Нойфиг пытался унять адвоката, однако тот бегал по кабинету, ероша невидимую шевелюру на лысом черепе и сверкая глазами, словно модный гипнотизер Устрилло. И в таком трансе прервать Зеппа было просто невозможно.
— Не думай, что доктор Люксембург — безвредная дамочка, эрудированная в области экономики! — кричал Зепп, хотя Нойфиг и в мыслях не имел эту Люксембург.
— Не думай, что Карл Либкнехт — просто потомок своего маститого папы! А твоя наставница, твоя знаменитая Клара… Что сделало ее «нашей Кларой»? Что, если не безграничная демагогия и спекуляция на жизненно необходимых массам вещах?
— Зепп, остановись, прошу тебя! — отчаянно закричал Нойфиг. Он закричал так потому, что сейчас ясно вспомнил пункт в том решении, принятом в Далеме. В нем, правда, обтекаемо, говорилось: «Физическое уничтожение анархиствующих элементов, срывающих восстановление порядка». По этому пункту велись неофициальные переговоры. И упоминались имена этой самой Люксембург и Карла Либкнехта. И Уве не мог бы теперь сказать точно, но, вероятно, и Клары. Да, и Клары тоже… Нет, он не слыхал ничего про Клару, он готов присягнуть, что не слыхал! И тут совесть его может быть спокойна. И вообще, какое ему дело до «физических уничтожений»! Он — промышленник, а не завоеватель. Он и в отставку-то ушел всего лишь полковником.
Все это наконец удалось «вкричать» в Зеппа. И моментально отрезвить его. Лангеханс присел на штофное кресло, челюсть у него отвисла, руки затеребили несуществующие волосы еще более нервно.
— Значит… Значит, в рейхстаге проштампуют поворот на сто восемьдесят градусов? И во имя сохранения порядка… Да, да, — бормотал адвокат, — во имя будущего Германии — любые жертвы! Любые! — он засверкал глазами, потом закатил их и легонько порычал, словно пес над костью. — Уве! — сказал он сакраментальным шепотом. — Помяни мое слово: Германия стоит на пороге великих событий! Назревают силы, которые подымут нацию на своих могучих крыльях выше облаков жемчужных и алмазных россыпей звезд!
— Это, кажется, из Фрейлиграта, — рассеянно заметил Уве.
— Нет, это мой собственный образ, — неожиданно отрезвев, ответил юрист.
— А что же ты все-таки скажешь по существу предстоящего, Зепп?
— Волею судеб ты, Уве Нойфиг, стоишь в авангарде. В этом есть особый смысл, — заговорил юрист повышенным тоном, очевидно подражая проповеднику вегетарианства. — И стой! Положение таково, что Германию может спасти только беспощадное искоренение коммунизма. Он — у ворот отечества! — закричал Зепп, снова впадая в транс. — В руках безобидных на вид женщин — скрижали великой смуты! Под знаменами, обагренными кровью кайзера…
— Зепп, что ты?! Какой кровью? Кайзер ведь жив и невредим!
— Я выражаюсь метафорически, — спокойно пояснил Зепп и — без перехода, тем же тоном: — Пойдем на половину Лотты. Посмотришь, как проповедник ест салат из дерна с оливками.
Уве отказался смотреть, как проповедник ест дерн.
По плохой погоде он добрался домой только к полуночи. И всю дорогу его неприятно царапала мысль о том, что там, в ставке, где решался вопрос «Быть или не быть», все же упоминалось рядом с Либкнехтом и Розой имя Клары Цеткин.