Олигарх с Большой Медведицы
Шрифт:
– Спокойной ночи, – сказал Белоключевский и поцеловал ее.
Наконец-то.
На этот раз все было наоборот – он настаивал, а она не отвечала, он просил, а она отказывалась.
Потом он перестал настаивать и просить. Силы кончились.
Он вздохнул – как будто глотнул отравы. Кровь свернулась и почернела. Вместо льда в затылке полыхнул небольшой термоядерный взрыв.
До конца света осталось всего несколько минут.
Вся его мужская агрессивность, и требовательность, и уверенность вернулись в него и заняли все свободное место, которого было много, очень много.
В сущности, весь он был пустотой, свободным местом, которое теперь стремительно заполнялось, и ему было больно, горячо, но совсем не страшно.
Лиза вдруг крепко взяла его за свитер.
«Я не Кевин Костнер из фильма „Телохранитель“, мать его!.. Она ошиблась, если решила, что я – это он. Я больше ждать не стану. Я больше терпеть не могу. Я больше не играю в благородство.
Сколько можно!..
Я получу ее сейчас. Я все узнаю – как она дышит, двигается, молчит, как выглядит на самом деле! Я получу ее. Потому что это единственное, что имеет значение в эту минуту, в темном коридоре дедовского дома, где в пыльных стеклах книжных полок извивается и ползает луна, проникая из окна комнаты, а за стенами таятся опасность и страх, что можно не дожить до завтра».
– Дима?..
– Я не могу разговаривать.
– Дима, ты… уверен?..
О да. Он уверен. Так, как ни в чем и никогда не был уверен. Почему она спрашивает, ведь это и так понятно?! Или ей требуются долгие объяснения и обоснования, так сказать, теоретическая база?!
Отрава, которой он глотнул, действовала безотказно и быстро. Отрава действовала, а они все еще стояли в коридоре, и в руке у нее были мокрые носки с кисточками.
Он вытащил у нее носки и швырнул их на пол. Следом стащил куртку и задрал на ней свитер. Она растерянно пискнула и сделала попытку отстраниться, как будто испугалась, но он ей не позволил.
Оказывается, он намного сильнее ее. Оказывается, у него грубая кожа на ладонях и он щурится, не только когда думает или лжет.
Он лихорадочно тискал и прижимал ее, а она все время помнила, что на ней глупый домашний лифчик – застиранный, зато удобный, – и эпиляцию следовало бы сделать две недели назад, и на шее давешний синяк от «молнии», и живот хорошо бы подтянуть, но ей вечно некогда таскаться в тренажерный зал!..
Ничего эротического и возвышенного не было в ее мыслях, и все у нее шло наперекосяк, и она чувствовала только неловкость, она вся превратилась в эту неловкость, с ног до головы.
Он не может ее хотеть. Не может, и все тут. Это какая-то ошибка. Он ошибся. Он ее не хочет. Или немедленно расхочет, как только увидит ее… лифчик. Или подбородок. Или живот.
Сейчас она все ему объяснит.
Его руки сошлись у нее на спине, погладили ее снизу вверх, и Лиза неожиданно позабыла про лифчик и про все остальные свои несовершенства.
Он глубоко дышал, и темные ресницы почти совсем сомкнулись, и на лице было решительное, мрачное выражение.
– Дима, я тебя боюсь.
– Не бойся.
– Я все равно боюсь. Дима, я сто лет ни с кем… Ему было наплевать, сто или двести. Ну, так получилось.
Он точно знал, что она предназначалась ему, именно ему, и никому другому. Она родилась для него, только для него. Он понятия не имел, где она болталась так долго, почему он столько времени потерял без нее, и эта самая отрава, которой он дышал, вдруг оказалась никакой не отравой, а самым живительным и упоительным воздухом, которым только и нужно дышать.
Отравой был запах ее японских духов, сигарет, волос, ее дыхание, смущение, неловкость, которую он чувствовал, как свою собственную, ее нервная улыбка и глупые хватания за руку – как будто эти хватания могли остановить или охладить его!
Она не знала, что сказать или сделать, чтобы он остановился. И еще она не знала, нужно ли его останавливать. Разве это не то, чего она хотела, о чем мечтала, когда лезла к нему с поцелуями, когда бесилась, что он не обращает на нее внимания и ведет себя, как заботливый старший брат, завязывающий шарфик неразумной сестренке?!
Ну почему, почему сейчас так страшно и неловко и совсем не так легко и красиво, как представлялось, когда она думала о нем и о том, как все будет?!
Если будет…
Он целовал ее в шею, за ухом и под волосами, а она все думала про синяк, и ничего не менялось, и забвение не наступало, а ей так хотелось, чтобы наступило!
Тут он вдруг сообразил, что она боится всерьез. Что она не отвечает ему, трясется и, кажется, вот-вот сделает или скажет что-то невозможное.
И он остановился. Заставил себя остановиться. Отравленное нутро заныло и стало корчиться, но он пока контролировал его.
– Лиза, я…
Сказать было нечего. В одурманенную голову лезли всякие идиотства, вроде «не корысти ради», и еще «иже херувимы», и представлялся мерзкий амурчик с луком. Руку он забыл у нее на груди, и теперь она наливалась все той же отравленной тяжестью, только в сто, в тысячу раз сильнее, потому что, отстранившись, он вдруг еще острее почувствовал Лизу рядом с собой – щеки, шею и грудь, на которой лежала ладонь. Он мечтал тискать и мять ее, но заставил себя отступить. Пальцы дрогнули осторожным, прощальным движением – и он убрал руку.
Беда. А он мечтал о победе.
Лиза смотрела на него во все глаза.
Прошло? «Расхотелось», как она и предполагала?! И этот тоже отверг ее?!
– Я ничего не понял, – сказал он. – Я думал, что ты… А на самом деле нет?
– Что нет? – спросила она, ужасаясь собственному голосу и лопатками чувствуя расстегнутый застиранный лифчик. Он все-таки расстегнул его.
Оказывается, проблема гораздо глубже, чем представлялась вначале, подумал он с мрачным юмором. Проблема не только в том, что ему нельзя. Проблема еще и в том, что ей что-то мешает. Себя он преодолел, а ее?
Он одернул на ней водолазку – брат завязал сестренке шарфик – и утешающе погладил по щеке тыльной стороной ладони. Лиза немедленно почувствовала себя последней идиоткой.
Белоключевский оценил ситуацию.
Сейчас она пойдет домой, а он, пожалуй, пойдет и повесится в гараже. Какая уж теперь разница – один или два трупа?
– Извини меня, – сказал он легко и улыбнулся. Эти навыки остались из «прошлой жизни». Он виртуозно мог изобразить все, что угодно, как великий русский актер Качалов Василий. – Я все неправильно понял.