Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Моруа Андре

А я раскрыл свой дух надзвездному эфиру;

К потустороннему мы прикоснулись миру

Вы красотой своей, я возрастом своим

[Виктор Гюго, "Все струны лиры"].

Ему исполнилось семьдесят лет, ей двадцать два года, но она принадлежала ему toda [всецело (исп.)]. Она выразила свое согласие, остроумно и изящно обыграв стих из "Рюи Блаза":

"Мой повелитель

У ваших ног, во мраке, человек.

Он ждет...

Я обдумала все и решилась. Благодарю.

Жюдит М."

Упоительная победа; он пожелал, чтобы Жюдит приехала в "Отвиль-Хауз". Ему хотелось укрыться там ото всех. Успех "Рюи Блаза"

внушил директорам театров желание возобновить и другие драмы Виктора Гюго. "Но репетиции одной пьесы мешают мне, - жаловался он, - написать другую пьесу, а так как мне остается четыре-пять лет для творчества, я хочу создать последние задуманные мною вещи... Право, надо мне удалиться". Человек, одержимый жадным любопытством, вечный обольститель, поглощенный политикой и осаждаемый прелестными слушательницами, он стремился работать в одиночестве и много читать. Его медовый месяц с Парижем, пережитый в 1870 году, кончился; в 1872 году мед превратился в патоку, как сказал бы Байрон. Великолепный сборник "Грозный год" был принят без восторга. Газеты ставили ему в вину то, что он заступался за Луизу Мишель, за Анри Рошфора, за всех потерпевших поражение коммунаров, и то, что он сочувствовал социализму. "Спускаясь по лестнице в доме на улице Ларошфуко, - пишет Гонкур, - я все еще оставался во власти обаяния этого великого человека и все же в глубине души был несколько иронически настроен по отношению к тому пустому и звонкому мистическому жаргону, на котором высокопарно изъясняются такие люди, как Мишле и Гюго, желая выглядеть в глазах окружающих пророками, имеющими дело с богами..." Все слилось воедино, чтобы отъезд стал для него желанным; пустив в ход все обеты ревнивой женщины и верной любовницы, Жюльетта звала его на "наш славный и прекрасный Гернси". Гюго откликнулся на этот призыв стихами:

Я в этом городе так чужд всему, так странен...

Завоеваний мне не надобно иных,

Ведь я завоевал моей любимой сердце...

Не найдя себе места среди фанатиков обоих лагерей, он снова жаждал теперь удалиться в почетное и искупительное изгнание. Чувствуя себя счастливым, он 7 августа 1872 года отправился на Гернси и, остановившись по пути на Джерси, прибыл наконец на свою "скалу".

3. НА СКЛОНЕ ЛЕТ...

Мальчишка Купидон под гром фанфар и труб

На склоне лет моих ко мне вернулся вдруг...

Виктор Гюго

"Отвиль-Хауз". Как радостно было вновь увидеть стеклянный бельведер, залитый светом, и бушующие волны моря. Жюльетта расцвела: "Все тут - огонь и пламя, солнце и любовь, как на земле так и в небесах, в моем сердце и в душе, я тебя обожаю..." Снова каждое утро она следит за сигналом, снова восхищается "фантастической красотой" дома, украшенного ее господином, снова всматривается, как ее любимый на утреннем холодке обливается ледяной водой... вновь она счастлива видеть, что у ее "дорогого" работа движется вперед гигантскими шагами. В течение нескольких месяцев он написал ряд набросков для "Свободного театра", несколько стихотворений для новой серии "Легенды веков" и один из лучших своих романов - "Девяносто третий год".

В первое время в дом вносила оживление Алиса со своими детьми. Но молодой вдове совсем не нравилось жить на острове под надзором старой любовницы своего свекра. Алиса Гюго была славной и хорошей женщиной. Разве можно ее винить за то, что она скучала? Жюльетта, говоря о ней, становилась

желчной.

Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, 8 сентября 1872 года:

"Никто, кроме нас, не находит прелести в спокойной и милой прогулке по этому чудесному острову..."

Прошел всего лишь месяц, а Алиса решила увезти своих детей в Париж.

Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, 27 сентября 1872 года:

"У меня сердце сжимается при мысли о том, что ты будешь страдать, разлучившись с ними... Я люблю тебя, но прекрасно понимаю, что этого недостаточно, - ты все-таки будешь теперь самым несчастным из отцов..."

Первого октября Франсуа-Виктор (больной туберкулезом), Алиса, Жорж и Жанна отправились во Францию.

Записная книжка Гюго:

"Они садятся в экипаж... Я целую Жанну, она удивлена и говорит мне: "Папапа, садись с нами!" Я закрываю дверцу. Экипаж трогается. Я следую за ним до угла улицы. Все исчезает. Тяжело на сердце".

15 октября:

"Я не имею известий о моих малышах. Разлука с ними укоротит мне жизнь. Но в этом нет большой беды..."

3 ноября:

"Письмо от Алисы. Виктор серьезно болен. Тоска гнетет меня..."

Поль Мерис и Эдуар Локруа торопили его возвратиться в Париж, чтобы заняться там политической деятельностью. Но он был убежден, что спасением для него является только Гернси: "Здесь я за неделю сделаю больше, чем в Париже за целый месяц". И качество не уступало количеству. Когда умер "добрый Тео", Виктор Гюго написал в своей "Надгробной элегии" несколько самых прекрасных строф во всей французский поэзии:

Поэт и друг ушел от нашей черной яви,

Покинул суету, чтоб вечно жить во славе...

Я кланяюсь тебе у входа в этот склеп...

И я - вслед за тобой. Не затворяйте входа.

Здесь исключений нет, так" требует природа;

Все будут скошены - закон неумолим!

Сойдет во мглу, куда, бледнея, мы спешим,

Весь наш великий век и все его титаны.

Чу! Гулом полнятся материки и страны:

То рушатся дубы, стволов растет гора

Для погребального Гераклова костра

[Виктор Гюго, "Теофилю Готье" ("Все струны лиры")].

Вот оно, высшее, несравненное мастерство.

Жюдит Готье - Виктору Гюго:

"Спасибо, дорогой мэтр. С тех пор как он ушел от нас, это для меня первая радость... Как он был бы счастлив, увидев эти строки, почесть, которую бог воздал ученику. Но стихи написаны не вашим дорогим для меня почерком. Не пришлете ли мне саму рукопись?.."

Виктор Гюго - Жюдит Готье:

"Мадам, шлю рукопись... Дорогой всем нам и тонкий поэт, который был вашим отцом, вновь оживает в вас. В поисках идеала он создал вас, вас, которая как женщина и светлый ум - воплощение совершенной Красоты. Целую ваши крылышки..."

Последняя фраза вносит в письмо интимную нотку.

Никогда, ни над одним романом, он не работал с таким упоением, как над "Девяносто третьим годом".

Записная книжка Гюго, 21 ноября 1872 года:

"Сегодня начинаю писать книгу "Девяносто третий год" (первую главу). У меня в моей "хрустальной комнате" перед глазами портрет Шарля, портреты Жоржа и Жанны. Я взял новую хрустальную чернильницу, купленную в Париже, открыл новую бутылочку чернил и налил их в новую чернильницу; взял пачку "полотняной бумаги, специально купленной для этой книги; взял доброе старое перо и начал писать первую страницу..."