Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
Шрифт:
Сын генерала Гюго знал такие времена, когда при звуке дорогого ему имени "Франция" иностранцы дрожали. У него была неясная надежда еще стать свидетелем эпического подъема и даже вызвать его. Разве он не предсказал все это? Разве не был он последним бастионом свободы? Кто мог лучше руководить молодой Республикой, чем старец, который вот уже девятнадцать лет никогда не ошибался? Ярко светила луна, и в окна вагона видны были равнины Франции. Гюго плакал. Поезд прибыл в девять часов тридцать минут. Его ожидала огромная толпа. Неописуемый прием.
Дочь Теофиля Готье, Жюдит Готье, тоже пришла его встретить. Под руку с этой красавицей он вошел в маленькое кафе напротив вокзала. Там она, протянув ногу, загородила путь "восторженной
"Нет, граждане! Я приехал не для того, чтобы пошатнуть временное правительство Республики, а для того, чтобы поддержать его".
Кричали также: "Да здравствует маленький Жорж!" Добравшись до авеню Фрошо, к Полю Мерису, где Гюго остановился, он сказал народу:
"Один этот час вознаградил меня за двадцать лет изгнания!"
Ночью разразилась сильнейшая гроза, сверкала молния, гремел гром. Само небо было соучастником встречи.
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. СМЕРТЬ И ПРЕОБРАЖЕНИЕ
1. "ГРОЗНЫЙ ГОД"
Хотел бы я не быть французом, чтобы право
Имел тебе сказать, любовь моя и слава,
Когда ты корчишься во власти воронья:
О Франция, тебя избрал отчизной я!
Виктор Гюго
Возвращение в свою страну после длительного изгнания - событие страшное и отрадное. Отрадное потому, что вновь видишь тех людей и те места, о которых мечтал, тоскуя по родине долгие годы: "Французская земля, как ты светла, как сердцу ты мила?" - шептал Гюго на Гернси. Увидеть родную землю и горячо любимый Париж, - да, это счастье. Но и мучение - ведь узнаешь, что все изменилось (О где тот камелек, подле которого я грелся?); обнаруживаешь, что из тех, кого ты знал, больше мертвых, чем живых, и как горько чувствовать себя чужим среди множества новых лиц; а главное, нужно было спуститься с Олимпа изгнания, где ты обитал, исполненный возвышенных идей, и смешаться с мятежной уличной толпой, с ярмаркой на площади.
В течение двадцати лет Гюго был пророком Республики, издали воодушевлявшим сопротивление режиму Второй империи. В сентябре 1870 года он, несомненно, надеялся, хотя и отрицал это, что его единодушно провозгласят главой правительства единения партий во имя борьбы с врагом. А ведь игра-то уже была сыграна - Жюль Фавр и его друзья с удивительной ловкостью заняли 4 сентября здание ратуши, помешав тем самым основанию Коммуны Парижа. Они избрали президентом временного правительства генерала Трошю, антибонапартиста, клерикала, убежденного монархиста, необходимого им в силу того, что он в глазах всех был признанным главой армии. Люди, которые хотели создать Коммуну - Флуранс, Бланки, Ледрю-Роллен, неодобрительно отнеслись к этому и не признали нового режима. Они были бы счастливы иметь на своей стороне Гюго, воспользоваться его авторитетом. Однако он благоразумно держался в стороне. "У меня почти нет сил присоединяться к кому бы то ни было", - говорил он. Роль поэта Республики он считал гораздо выше, нежели роль президента либо соперника президента. Впрочем, он испытывал некоторую обиду. "Я был дикарь морской, бродяга старый". На своей скале он представал морским божеством, в парижском доме он стал простым смертным.
В квартире Поля Мериса на авеню Фрошо, где он остановился, его навещали очень многие: низкорослый Луи Блан, писатель Жюль Кларети, который принес ему в дар золотую пчелу с императорской мантии; приходили генералы, домогавшиеся командных постов, приходили чиновники, просившие предоставить им должность. Он отвечал: "Я никто", что означало в учтивой форме: "Я ничего не буду делать". Он
Эдмон Гонкур навещал Морского Старца и все записывал в свой дневник, это составляло его занятие. В квартире Мериса было полно друзей, развалившихся на диване; болезненно толстый Шарль Гюго в форме Национальной гвардии играл с маленьким Жоржем. В полумраке комнаты выделялась ярко освещенная голова Гюго. В его волосах "есть непокорные седые пряди, как у пророков Микеланджело, а на лице какая-то странная умиротворенность, умиротворенность почти восторженная. Да, восторженная, но время от времени во взгляде его черных, черных, черных глаз промелькнет какая-то настороженность, промелькнет и исчезнет..." [Эдмон Гонкур. Дневник]. Гонкур спросил его, как он себя чувствует в Париже. "Мне по сердцу теперешний Париж, - ответил Гюго.
– Я не хотел бы видеть Булонский лес времен карет, колясок и ландо; он нравится мне таким, как сейчас, когда он весь изрыт, обращен в развалины... Это прекрасно! Это величественно!"
Во время этого визита Виктор Гюго казался "любезным, простым, благодушным, не пророчествовал, как сивилла. Свою значительность он давал почувствовать лишь легкими намеками, когда, например, говоря об украшении Парижа, упомянул Собор Парижской Богоматери. Испытываешь к нему признательность за ту холодноватую, чуть-чуть светскую учтивость, которую так приятно встретить в наше время вульгарной развязности..." [Эдмон Гонкур. Дневник]. Став демократом, он сохранял чувство собственного достоинств", каким поражал еще в двадцатые годы, будучи молодым поэтом. Да, он был прост, но не фамильярен.
Гонкур, скептически настроенный и обескураженный, уже примирившийся с поражением, дивился пламенному боевому духу Виктора Гюго. "Мы еще воспрянем, - говорил Старец, - мы не можем погибнуть". Исполненный патриотических чувств, он плакал, когда по улицам проходили батальоны солдат с пением "Марсельезы" либо "Песни отправления". "Я услышал мощный призыв: "Француз в Республике постигнет, что значит родине служить. Он за Республику погибнет, он с нею вместе будет жить". Я слушал и плакал. Вперед, доблестные воины! Я пойду вслед за вами..." [Виктор Гюго. Из записной книжки 1870-1871 гг.]. Он написал генералу Трошю письмо с просьбой зачислить его в армию. Друзья убеждали его в том, что живой он будет более полезен стране, чем мертвый.
Возвратившись на родину, Гюго написал "Призыв к немцам":
"Немцы, к вам обращается друг... Откуда это зловещее недоразумение? Два народа создали Европу. Эти два народа - Франция и Германия... Ныне Германия хочет разрушить... Европу. Возможно ли это?.. Разве мы виновники этой войны? Ее хотела Империя, Империя ее затеяла. Империя мертва. Очень хорошо. У нас нет ничего общего с этим трупом... Немцы, если вы и теперь станете упорствовать, - что ж, вы предупреждены. Действуйте. Идите, штурмуйте стены Парижа. Под градом ваших ядер и картечи он будет защищаться. А я, старик, останусь в нем безоружным. Я предпочитаю быть с народами, которые умирают, и мне жаль вас, идущих с королями, которые убивают..." [Виктор Гюго, "Призыв к немцам" ("Дела и речи", "После изгнания")].